Несмотря на то, что этот симпатичный план, если на него посмотреть зрело и уравновешенно, нереален, остается заметить, что Эвола занимает здесь позицию, которая находится в противоречии с традиционалистским вариантом истории; с этой точки зрения после завершения последнего века (Кали-Юги, темной мировой эпохи, Железного века) произойдет гигантский переворот, революция в первоначальном смысле слова, из которой мир поднимется в новый цикл нового Золотого века. Это не имеет никакого отношения к «программе восстановления» традиционалистского порядка на манер Эволы, восстановления, которое еще исходило бы только с нижнего уровня («экономического мира»).
Ни в каком другом месте в своих трудах Эвола не повторял это представление, что допускает вывод, что оно было больше следствием давления политической конъюнктуры, чем основательных размышлений самого автора.
Если не считать этого, в общем и целом, второстепенного момента, то вторая основная критика, которая напрашивается нам, касается постоянного отождествления Эволой «демоса», массы, нации, общества, все из которых воплощают, тем не менее, качественно различные реальности, и которые автор путает с принципом количества и господства наибольшего количества. В его работах положительный свет нигде не падает на понятие тотальности или общности как альтернативные парадигмы по отношению к царящему над всем индивидуализму (Юлиус Эвола, который как Ницше не боялся защищать «аристократический индивидуализм» от коллектива или массы).
Видя в прорыве нации только одну причину упадка, только гримасу разрушения или тайной войны, которую ведут некоторые закулисные силы, как он не устает это излагать, Юлиус Эвола отказывается познать разнообразие факторов, которые объясняют успех и прочность национально-государственных порядков. Так как нация могла развиваться только в том случае, если она отвечала коллективному требованию, возникшему из смерти реальных общностей принадлежности под двойным ударом государства и рынка. Она является тем, что Серж Латуш с полным основанием назвал «общественным компромиссом новейшего времени», как убежище «оторванных от общностей» промышленной революцией индивидуумов, как тот кусок мечты, который был дозволен массам, чтобы заставить их забыть о непосредственных влияниях утилитаристского общественного устройства на все социальное тело. Она – форма принадлежности, которая допускалась и иногда порождалась идеологией экономики.
Луи Дюмон, другой поклонник Индии и традиционных обществ, тексты которого часто дополняют тексты Эволы, очень хорошо показал значение различения индивидуализма и целостности, чтобы можно было понять сущностное ядро нации. Для него нация возникает не «из простой конструкции солидарностей, которая никак не связана с определенными ценностями. Система ценностей исключает нацию (система ценностей цельных обществ); другая не разрешает никаких других политических групп. [...] Нация – это современная социополитическая группа, которая соответствует идеологии индивидуума». Будь нация теперь собранием индивидуумов или коллективный индивидуум – она, во всяком случае, не может отрицать индивидуалистические предзнаменования, под которыми она родилась: индивидуалистический принцип, который пренебрегает социальной совокупностью и отношениями людей между собой.
Нация означает не только свержение и разрушение «более высокого мира», она – также современный ответ на всеобщую потерю людьми своих корней. Но национальное государство обречено на гибель: его абстрактность, его противоречивое отношение к конкретизации и к экономизации общественных отношений, его бессилие приспособиться к современному геополитическому положению, его нынешняя неспособность обновиться с самих своих корней, а также его отход на рациональные и эгалитарные основы не допускают другого конца. Конечно, также основание ордена «граждан идеи» или «доброго дела», как это формулировал Юлиус Эвола, достойно нашего полного одобрения, даже если все это останется только благим пожеланием. Но можно также предположить, что ответ на национальную потерю корней придет «снизу» – ведь последствия идеологии модерна ощущались и ощущаются там все же жестче и отчетливее всего.
Александр Дугин и мы