Видения молодого Офега

Пятнадцать месяцев наслаждался я в Новой Стране. Однажды я лежал, протянувшись на палубе яхты, вперив свои взоры в пространство. В душе моей царил радостный покой. Небо алело, как вино и розы, как любовь и кровь, и океан был алым, как небо. И на пурпурном небе стояло черное солнце, черное, точно уголь или горе, а внизу, в пурпурной глубине, отражался колоссальный, исчерна-красный столб, напоминающий гранат с черным отливом.

Там, далеко на горизонте, светлела полоска, точно золотая бахрома вокруг алого покрывала — там простирались мои новооткрытые острова, по которым я блуждал как новый Адам в раю, как новый человек в Новом Мире.

То, что было в старом мире ломаным, здесь представлялось прямым; что я привык видеть в форме зигзагов, становилось кругом. Добродетели еле плелись, спотыкаясь на своих костылях как старики, готовые к смерти, а пороки стояли в роскошном цвету. На неведомых деревьях росли плоды странной и необыкновенной свежести, но они были плоды того древа, от которого некогда вкусила наша праматерь Ева.

Тогда как в плодах, принесенных мною и бывших лучшим украшением старого мира, — я находил червей в семенах. Я лежал, протянувшись, на палубе моей увеселительной яхты и смотрел на золотую бахрому, висевшую вокруг красного покрывала, и на моей душе царил радостный покой. Прекрасные мысли нежно сплывали с раскинувшегося белого флера чувств, отделялись от него, поднимались, склонялись над душою и отражались в ней; и образ их был преисполнен безмятежным покоем, глаза их улыбались, губы шевелились, — вдруг я услышал свой собственный голос:

„Счастлив, счастлив, счастлив тот, кто обрел единую и великую истину и может отдыхать на ее нолях. Что для него враги, что для него самая смерть? Чуть заметные перистые облачка!

„Жизнь — его собственная душа; а душа — это зал, где он празднует тихие торжества.

„Трижды счастлив тот, кто находит покой на полях истины и кто слышит, как журчат ручьи вечной правды“.

Вдруг зазвенел воздух, и я услышал крики птиц; взглянув вверх, я увидел, как все пурпурное пространство наполнилось черными как солнце птицами. У них были крылья как у морских птиц, длинные и острые, приспособленные для дальних полетов. Когда они пролетали над моим судном, птица, летевшая впереди других, опустилась на верхушку моей мачты и сказала человеческим голосом:

„Бросающий якорь — проигрывает. Вчера была обетованная страна, где текло молоко и мед, — сегодня пустыня без единого цветка. Завтра твое Эльдорадо превратится в каменистую страну. Мы проносимся над твоей головой, а ты лежишь и дремлешь в своем гордом благодушии, забывая, что ты некогда сам пролетал над землями с заснувшими жителями. За твоими островами лежат новые миры, в них горят новые зори“.

И черная птица поднялась на своих длинных, остроконечных крыльях, приспособленных для дальних полетов; она понеслась к горизонту и исчезла под золотой бахромой, которая окаймляла алое покрывало моря. Черное солнце горело, и я поднял все свои паруса, и моя нарядная увеселительная яхта помчалась среди бури, несущейся за птичьей стаей. Она полетела по ветру сама, как птица, как птица моря, как птица бури. ——————————————————————

XVIII.

На другой день после моего первого восхождения на гору, я вышел из своего дома, пошел вниз по улице и встретил человека, стоявшего на углу; он пристально смотрел на меня блестящими, кошачьими глазами. Я продолжал свой путь, но чувствовал, что он крадется за мной. Когда я оборачивался, он отвертывался в сторону; когда я останавливался, — он тоже останавливался и рассматривал товары в окнах магазинов. Я вошел в один дом. Выйдя, я снова увидел его стоящим на углу улицы и смотревшим на меня своими кошачьими глазами. И с этого самого дня он стал преследовать меня изо дня в день, из года в год. Если я сидел в ресторане, он прокрадывался за мной и садился у ближайшего столика со своими друзьями, и я слышал его странный смех, похожий на крик ночной птицы, и я чувствовал, что он говорил обо мне.

Если кто-нибудь наступал мне на ногу, и я все таки продолжал идти, страдая еще более от неровностей тротуара, так что мое лицо передергивалось от боли — тогда он шел мне навстречу с благодушным видом; он кланялся, прижимая шапку к коленям, и старался подчеркнуть свою любезность, чтобы я обратил внимание на скрытую в ней обиду.

Но если руки у меня бывали полны тузов и козырей, завидев меня еще издали, он пробирался в переулок, чтобы избежать встречи, и я видел лишь его согнутую дугой спину, точно у выгнанного щенка, да косой, коварный взгляд его светящихся, кошачьих глаз, пылавших ненавистью.

Но вчера, когда я еще издали увидал, как он показался на улице и исчез в переулке, я бросился за ним, догнал его, остановился перед ним и посмотрел ему прямо в лицо. Он засмеялся, как смеются люди в замешательстве, и острый взгляд кошачьих глаз вонзился в землю, точно шпага, выбитая из рук противником.

— Зачем ты носишь стеклянную оболочку вокруг твоей грязной внутренности? — спросил я.