Викторианки

В романе герои – и вымышленные, и исторические – не живые люди, а своеобразные конструкты, «юморы», как сказал бы Бен Джонсон. И ведут они себя строго по указке автора, «в полном соответствии с заданными им интеллектуальными и психологическими «заданиями» (Лесли Стивен). Соответственно, и выражаются они не живым языком, а искусственным и выспренним книжным, каким герои ее первых трех романов никогда не говорили. Так, будто в пятнадцатом веке изъяснялись более искусственно, чем в девятнадцатом, – расхожий прием исторического романиста. Айвенго у Скотта, Генрих IV у Генриха Манна или Скарлетт у Маргарет Митчелл говорят – должны говорить – тем же языком, что и их создатели.

Между Мэгги Талливер и благородной, жертвенной Ромолой, любящей дочерью старого слепого ученого и преданной (до времени) жены, есть несомненное сходство, но Мэгги – живой человек из плоти и крови, тогда как Ромола – литературная маска, слепок, гомункул, выведенный в литературной пробирке. Существо столь же благородное, сколь и наивное, она становится предсказуемой жертвой своего коварного мужа, молодого грека Тито Мелемы, и с первых же строк читателю все про Ромолу заранее понятно: как она себя поведет, что с ней будет, чем кончит, разочаровавшись и в муже, и в Савонароле, своем кумире и наставнике, которого она прежде боготворила. Трагедия Ромолы – это трагедия Женщины, исполненной самых высоких моральных норм и принципов, а не живого человека, в котором много чего намешано. Лишена Ромола, как и благодетель ее мужа Балдассара, не только человеческих, но и национальных черт: в обоих нет, в сущности, ничего ни от итальянцев пятнадцатого века, ни от англичан девятнадцатого.

Опыт исторического романа оказался неудачен. Как и опыт романа политического или, лучше сказать, – социального. Феликса Холта, героя одноименного романа Джордж Элиот («Феликс Холт, радикал», 1866), принципиальной противницы общественных возмущений, радикалом при всем желании не назовешь. Хотя виги, в его понимании, ничем не лучше, чем тори, не запишешь его и в чартисты. Холт не был бы сторонником чартистского законопроекта 1838 года «Народная хартия» и всеобщего избирательного права, едва ли поддержал бы даже весьма умеренный Билль о реформах 1832 года, к которому отнесено действие романа. Для бунтаря, смутьяна Холт слишком справедлив и благороден, о чем Джордж Элиот уже после публикации романа разъясняла читателям в напечатанном в «Блэквуд мэгазин» очерке «Обращение Феликса Холта к труженикам» – своего рода послесловии к своей книге. Послесловии, где в полной мере проявился ее консерватизм, «глубоко внедрившийся в ее сознание», как пишет в предисловии к переписке Элиот Гордон Хейт, наиболее известный специалист по творчеству писательницы, «и всегда приходивший в столкновение с ее радикальными убеждениями».

Точнее всего Холта было бы назвать идеалистом, ему, бессеребреннику, человеку неимущему и жертвенному – он отказывается от карьеры врача и жертвует образованием ради «блага народного» – отдает свое сердце Эстер Лайонз, такая же идеалистка, как и он сам. Это ради него она откажется от поместья, которое принадлежит ей по праву наследства, а заодно – и от брака с трезвым, практичным – не чета Холту – Гарольдом Тренсомом, партии куда более надежной и выгодной, чем Холт, этот радикал в кавычках. Впрочем, радикалом, и тоже в кавычках, можно в известном смысле считать и Тренсома; он, как и Холт, выдвигает свою кандидатуру на выборах и так же, как и Холт, объявляет себя радикалом. Противостояние Холта и Тренсома, этих антиподов, и составляет фабульный стержень романа.

Беда, однако, не в том, что фабула романа довольно примитивна. Холт (как и Ромола) – не живой человек, а ходячая социологическая доктрина, не герой художественного произведения, а, подобно нашему Рахметову, – продукт социального исследования, итог размышлений автора о плюсах и минусах британского реформизма. В гораздо большей степени, чем социальный, удался автору «Холта» роман психологический: образ матери Трэнсома, миссис Трэнсом, – ее несомненная удача, на чем сходились многие критики.

8

Шестидесятые годы внесли в жизнь Джорджа Льюиса и Джордж Элиот существенные коррективы. Во-первых, живут они теперь – и будут жить вплоть до смерти Льюиса – на севере Лондона, неподалеку от Риджентс-парка. Кроме того, они купили загородный дом в Уитли, в живописном Суррее, где принимают старых друзей Бреев и Хеннеллов, примирившихся с «гражданским браком» хозяев дома, а также живущих по соседству Теннисона, Роберта Браунинга, Данте Габриэля Россетти; бывают в их доме и Спенсер, и Диккенс, и Гаскелл, и Энтони Троллоп.

Почти каждый год ездят за границу и по Англии, выступают, читают лекции, по приглашению профессора Майерса в середине шестидесятых гостят в Кембридже.