Вилла Гутенбрунн

А вскоре в Мацуяма появляется жена Константина: оказалось, русские военнопленные получили разрешения выписать к себе семьи. Юрико сталкивается с ней неожиданно, когда утром подает чай. Госпожа похожа на каравай белого хлеба, которые делает русский пекарь, — она такая же большая, пышная, бело-золотистая. Она громко разговаривает, так же громко, с удовольствием, смеется. Когда Юрико входит, Константин что-то торопливо говорит. Госпожа всплескивает руками, вскакивает и, подойдя к Юрико, обнимает ее и троекратно звонко целует. Юрико холодеет, застывает от смущения и неловкости: никто и никогда не обращался с ней так, даже мать и сестра… Госпожа продолжает что-то говорить, шарит руками по собственному платью — ей попадается маленькая изящная золотая брошь с бриллиантом. Она без колебаний снимает ее и ловко прикалывает к скромному кимоно Юрико. Юрико отступает было, но противиться этой женщине бесполезно — та, смеясь, удерживает ее за руку, снова обнимает, гладит по голове. Юрико смотрит на жену Константина и даже не понимает, чувствует ли что-нибудь? Ей кажется, будто вся она заледенела внутри. Юрико низко кланяется госпоже и бесшумно уходит.

* * *

Константин возвращается на Родину — в далекую, непонятную Россию. Говорят, после поражения в войне там большие беспорядки и смута, но Юрико видит, что Константин и другие офицеры счастливы. Юрико не выйдет попрощаться — ей страшно будет смотреть на него в последний раз. Пусть лучше она не увидит, как он — вместе с супругой — взойдет на корабль. Пусть его путешествие будет спокойным, а жизнь — долгой. А она, Юрико…

Она теперь одна — мать все-таки пришлось отправить в лечебницу. Юрико думает, что так лучше: ведь узнав, что госпожа, жена русского офицера, подарила ей драгоценность, мать снова отхлестала бы ее по щекам и назвала позором семьи. Но у Юрико не было и никогда не будет таких дорогих и красивых вещей.

И эта брошь прекрасно подошла бы к ее свадебному кимоно, где на белоснежном шелке в стремительном полете несутся золотые птицы.

Сильфида

— Девочка? — новоиспеченный папаша вскакивает на ноги, слегка покачнувшись: в последние часы ему пришлось изрядно поволноваться, покуда супруга в соседней комнате разрешалась от бремени. Результатом переживаний за жену и будущего ребенка стала пара опустевших бутылок каберне. Однако, услышав радостную весть, он, кажется, мигом трезвеет.

— А… Она хорошенькая? Танцует хорошо?!

Повитуха изображает понимающую улыбку. Ох уж эти молодые отцы!

— О, сударь, разумеется, у вас премилая крошка. И танцевать она будет не хуже вас, будьте покойны — дайте только срок.

— Я должен увидеть мою дочь! Я хочу рассмотреть, достаточно ли хорошо она сложена, чтобы танцевать в балете…

Повитуха решительно загораживает дверь своей дородной фигурой.

— Господин Тальони, о чем вы? Вы забыли, что ваша дочь — новорожденный младенец? Какие балеты?! Потерпите немного, и я уверена, что эта малышка окажется достойной своего знаменитого батюшки, — она вновь восхищенно улыбается ему, и Филиппо Тальони неохотно уступает.

— Хорошо, — ворчит он. — Так когда, вы сказали, можно будет приступить к обучению ее танцам?

* * *

— Мари! Куда ты, Мари?

— Я сейчас, матушка… — она набрасывает накидку и, забыв надеть шляпку, выскакивает во двор. Лошадей уже запрягли, г-н Тальони в дорожном плаще наблюдает, как его лакей с привычной сноровкой укладывает сундуки и узлы в экипаж. Отец снова ангажирован, снова собирается в дорогу, на этот раз — в Швейцарию. Они с матушкой и Полем опять долго не увидят батюшку — полгода, а то и год. Мари ужасно тоскует по отцу, он видится ей самым красивым, талантливым, лучшим на свете человеком.