Виноватых бьют

«Подумаешь…», – начала она, да перестала, и лишь наблюдала, как идёт оперативник – максимально красиво и максимально правильно.

Иди, иди, лучше идти.

Перед входом ещё раз провела по его телу металлоискателем, визуально осмотрела и подумала о чём-то своём – женском и далёком, и не смогла больше терпеть, громко закрыв дверь на все замки сразу, как будто бы навсегда.

Никуда ты не уйдёшь, никуда не денешься.

Осмотрелся – словно впервые был здесь, в этой комнате для следственных действий. Четыре стены, клетка посередине, окно, заклеенное прочным скотчем, две кнопки – тревога и звонок, но пока ещё рано, пока ещё можно.

– Здарова, Жора, – обрадовался Тайх.

Жарков не стал садиться. Табуретка, намертво припаянная к полу. Сам, вкопанный словно, стоял. Сидеть не хотелось, сидеть – впереди. И понял: а ведь и правда – сидеть, вот так и сидеть, и смотреть на мир, на кусочек мира, на решётчатый кусочек. Сколько дадут – столько возьмёт, и добавки не попросит.

– Здарова, – не обрадовался Жора.

Голова тяжёлая, к стене облокотился – старый холод поддержал: не болей, родимый. И представил, что к нему так же вот будут приходить: жена, дочка, может быть, товарищи какие по службе. Хорошо, раз придут. Не придут – и ладно.

Привыкай. Смотри, всего хватает. Полстраны сидит, и ты просидишь.

Говорили мало и медленно, словно Жаркова кто-то заставил идти сюда, а не сам он поднял ранним утром одного и второго, попросил – очень-очень, – обещал, что сочтутся, и добился-таки прохода без официального разрешения.

«Обращайся, как что», – сказал, хоть и знал: никто к нему теперь не обратится.

Тайх сосредоточенно сгибал тетрадный лист и разгибал, снова и снова. Жору не видел, не замечал, не хотел смотреть, но всё равно закатывал глаза при случае, как бы второпях – некогда, не мешай, говори, зачем.

У Жаркова одна головная боль – головная боль, остальное – пройдёт, проживётся.

– Мне следак говорит, – опомнился Тайх, – что скоро амнистия. А я следаку – да пошёл ты со своей амнистией.

И засмеялся нездорово, слюной забрызгал чистую бумагу.

– Может, и тебя простят, государство помилует.

Жарков ответил, что ему всё равно.

«Так уж и всё равно», – подумал Тайх, и заводил нестриженым ногтем по краешку листа. Бумага в клеточку, вся жизнь в клетке, зато понятно: вверх-вниз, направо и налево, всегда прямо, из угла в угол.

Жарков тоже передвигался неспешно, и молчал по-прежнему.

– Чапа мне как-то говорит такой, – начал опять, – жить хочу хорошо, а не живётся, научи вроде, подскажи. А я чего, учёный, что ли. Говорю ему: да пошёл ты, Чапа, тебе жить хорошо никто не разрешал. Ты как родился, уже кто-то решил, что жить тебе всю жизнь – плохо. Нас ведь никто не спрашивает, как мы хотим. Кто-то хорошо хочет, а кто-то, знаешь ли, не очень. Жить плохо – тоже искусство. Это ещё постараться надо.

Жарков сел напротив – и наблюдал, и удивлялся, до чего же человек несгибаемый: закрыли-посадили – а он всё равно о чём-то великом, о чём-то правильном и нужном рассуждает. Отпусти его – заткнётся, а здесь – говори и говори. Слово – единственное, что не смогут забрать, не отнимут, не украдут; может быть, заберут на время, вроде посиди и подумай, – но вернут обязательно: чужое слово никому не нужно, беда чужая стоит за словом, вина чужая прячется в нём.

– Украл – выпил – в тюрьму. Убил – туда же.

– Убил, – согласился Жарков.

Тайх достал из ниоткуда цветной карандаш и заводил синим по белому. Еле-еле проступал уличный свет, и сыростью пахло, как нужно.

– Я тут сижу с одним, с учёным. Знаешь, такой, ну, профессор прямо околовсяческих наук. Мразь мразотная, если честно, да с кем-то говорить надо. Мне-то хорошо: я сплю – а он трещит. Сказочник, млин. Не пропадёт, заговорит любого. Так он знаешь, чего втирает, какую-то там философию, прикинь. Типа идёшь ты вот, Жора, по дороге, видишь, камень лежит – обычный такой камешек, не большой, не маленький. Лежит и лежит, никому не мешает. А ты его хренак – и пнул. Зачем пнул, непонятно. Пройти бы мог, ничего бы не случилось, а всё равно – того.

– Весело тебе, – улыбнулся Гоша.

– Так подожди, – не останавливался Тайх, – он вот ещё что. Ну, типа пнул ты камень, второй пнул – случайно не случайно, умышленно там, по неосторожности – без разницы. А в следующей жизни, слышишь, – тоже заулыбался, – взял и камнем родился. И лежишь себе на той же дороге, и ждёшь, когда кто-нибудь очередной возьмёт тебя и пнёт ни за что. Прикинь?

Жарков прикинул: ему завтра дежурить до вечера, последнее дежурство, последний служебный день. Дальше – ничего, новый год, новая жизнь. Хорошо бы проснуться, а не как сегодня: стуки, звуки, выстрелы, голова.

– Так он, знаешь, мразота, не останавливается. Поле там, лужаечка, лютики-цветочки. Природа, мать вашу. Сорвал ты одуванчик желтоголовый или ромашку эту блядскую. И что ты думаешь? Взял и родился потом таким же цветком, и растёшь – проблем не знаешь, – пока тебя какой-нибудь чмырдяй не вырвет с корнем, не оборвёт до лепестка последнего.

– Тайх, – не выдержал Гоша, – да хорош тебе, что ли.