Виноватых бьют

– Здравствуйте, – произнёс максимально серьёзно, обратившись к неизвестному, даже не к молодому – больше к его костюму и галстуку. – Проверка, да? Проверка? – шёпотом спросил, будто проверка бы не расслышала.

– Не паникуй. Знакомься с пополнением.

Обсуждали наверняка важные дела. Стажёр не очень понимал, о чём говорят его старшие товарищи.

«Граммеры сдали магазин. Скоростухи – больше, чем на гидре. Там – всё: шихи, клады, таблы».

К такой лексике полицейская академия не готовила. Лёха растерянно забродил по страницам Уголовного кодекса.

– Информацию надо проверить, – объяснил Жарков, – человек нужен, – и взглянул на стажёра.

– Я готов, если что. А что надо?

– В первую очередь надо переодеться. Свитер у тебя есть?

Свитер нашли в подсобке. Старый, вытянутый, с затяжками, на груди – прописная буква «Д», «Динамо».

– За кого болеешь?

– «Краснодар».

Пришёлся по размеру. Стажёр намекнул, что неплохо бы простирнуть. Жарков напомнил, что впереди не званый ужин, а полевой выход.

– Причёска ещё. Выбритый весь. А ботинки-то… снимай!

Подошли старые «адидасы», в которых Жарков иногда ходил на футбол. Протёртый нос, худая подошва.

– Так, значит. Ещё раз. Ты – кто?

– Я Лёха Старый. Пришёл от Дохлого.

«Нихрена не старый», – размышлял.

– Что нужно?

– Камень нужен. Камень – это гашиш.

– Пояснять не надо. Особо не нагнетай. Оперативная работа – это искусство.

– Я так-то на следователя учился, – заметил Лёха.

Не стали выяснять. Дело за малым: зайти, передать купюру, получить товар. Проверочная закупка, а дальше видно.

Пока ехали на точку, Жарков раза три повторил, что бояться не нужно, но бдительность не терять. Получится – хорошо, нет – ушёл спокойно.

– Я за тебя отвечаю. Савчук с меня спросит.

Стажёр не переживал. В академии рассказывали про такие вот операции, и вроде бы каждый через это проходил. Типичная служебная обязанность.

Проводил до места, ещё раз провёл инструктаж. Прикинул, стоит ли, нет… но уже приехали, уже обговорили, и ладно. Махнул рукой и на выдохе бросил: «Иди».

Минут через двадцать позвонили с городского. Жарков высокомерно обронил: «Слушаю», и тут же потянулся к замку зажигания.

– Состояние ухудшилось, ухудшается. Приезжайте, если можете.

Он ответил – конечно, может, какой разговор. Уже надавил на педаль сцепления. Сейчас, сейчас. До десяти буквально досчитаю. После считал до пятнадцати, ещё минуту, две, три… Подъезд сыто молчал, проглотив стажёра.

«Туда и обратно, – вслух произнёс, – ничего уж, наверное, не случится». Рванул по внутреннему двору, минуя предупреждающие знаки дорожного движения, судьбы, предчувствия.

Отец, сколько помнил Жарков, всегда готовился к смерти. Умру молодым, не доживу до сорока. Когда отметил пятьдесят – решил, что будет жить вечно, раз такое дело. В принципе любил жить, но не видел особой причины. Да, был сын, который вроде всегда крутился на расстоянии вытянутой руки и чуть что приезжал, разговаривал, помогал. А так – ничего особенного: с первой женой развёлся, вторая ушла сама, с третьей в брак не вступил, но виделся иногда, очень редко. Потом – пустота, пенсия, сбежавшие годы, новые болячки, и вот, пожалуйста, товарищ инсульт.

Жарков, пока ехал, представлял, как закрутятся ближайшие три дня, если всё-таки произойдёт сегодня. Уже обдумывал, есть ли знакомые ритуальщики, и всё такое. А поминки… надо же организовать.

Он сначала не пропустил пешехода, потом тронулся на уверенный красный. Сигналили. Тяжёлые морды кричали что-то максимально откровенное.

«Мог бы подождать, – думал, – приспичило именно сейчас».

Мысли эти Жаркову не нравились. Стало обидно за отца, за себя и за стажёра. Крикнул по слогам «су-ка», но вселенная не услышала и потому, наверное, не обиделась.

Отца срочно перевели в реанимацию, и Жарков опять не успел хоть краем глаза, хоть минуту, хоть сколько-нибудь там. Зачем тогда звонили. Наверное, так положено. Может быть, о случившейся смерти легче говорить в лицо, чем по телефону.

Пытался остановить медсестру, но медсестра не остановилась. Упорхнула, приподняв руки. Улыбнулась, как могла, и всё тут. Пробовал заглянуть в палату – дверь закрыли изнутри. Хотел подняться к главврачу, передумал. Постоял, опустился на кушетку, ещё постоял. На первом этаже нашёл автомат с кофе. Выпил, захотел курить.

О чём он думал, зачем вспоминал. Когда Жарков только начинал работать, его забросили на неделю в пригородное село, где всегда было и тихо, и мирно, а потом случился масштабный ужас. Порезали две семьи, зацепок – никаких. Молодого опера закрепили на точку в местной церквушке, потому как имелось наивное предположение, что убийство произошло почти случайно, а виновник обязательно придет на исповедь. И вот днями и ночами Жарков крутился внутри, рассматривал иконы, роспись потолка и стен, – и надеялся, что убийца мудрее великозвёздных руководителей и не будет искать прощения.

– Я боюсь, – признался Жарков, а батюшка ответил:

– Все боятся.

Наверное, стоило сказать, что страх – это грех, и бояться ни в коем случае не нужно, лучше довериться Богу. Но каждый предпочитал говорить правду.