Виноватых бьют

Он себя видел на огромном чистом плацу. Трубил самый настоящий и самый живой оркестр: бородатый трубач и добрый барабанщик, а за ними возвышался главный корпус его родной полицейской академии. Там из окон за Лёхой наблюдал всякий и каждый, курсанты и офицеры, сержанты и генералы, и кричали – иди, иди, иди. Он скомандовал сам себе: «Прямо!», наклонив корпус, зашагал строевым, разбивая асфальт в горячее крошево. На центровой разметке, когда торжественный марш прекратился и вдруг заиграл российский гимн, Лёха поднял ногу, занёс вторую, и не стало асфальта, и растворился плац. Он понял, что летит, и воздух стал единственной опорой. Так ему было замечательно и свободно, и единственное, о чём думал, – не вылететь бы за пределы колючей проволоки, ограждающей ведомственное учебное заведение от мирной гражданской жизни.

А потом разлилась темнота, и Лёха упал, и лежал до самого утра. Только одни колокола вторили: живой, живой, поднимайся.

Не стоило заходить в церковь пьяным. Залил неудачу в надежде, что, может, легче станет. Долго не давало по шарам, потом ударило всё-таки, и понеслось.

– Да всё будет хорошо, – говорил вслух. – Найду. И отец поправится.

Приветливо хлюпали лужи. Дождь моросил, смывал усталость, и пахло нежной землёй, пропитанной влагой.

– А свитер-то, – ронял Жарков, – свитер динамовский, это моего отца свитер! А теперь мне какая разница. Никакой.

Он стоял у самого входа и не знал, можно ли пройти внутрь. А кто бы ему запретил. Кто сейчас мог возразить. Шагнул – и опять остановился. Свечи мирно стояли, как солдатики в сомкнутом строю, и огонь ласкал их одинаковые головы.

С кем он говорил сейчас, пьяный-пьяный Жарков? Может, с тем пацаном, который не смог найти себя в гражданской жизни. Или с тем принципиальным лейтенантом, который верил когда-то в справедливость. Или с собой – настоящим, с кем говорить не имело смысла, потому как ни одно слово не может ничего в принципе.

– Господи, господи, господи, – сказал.

Он стоял перед какой-то наверняка чудотворной иконой, с которой строго смотрел наверняка всемогущий и всезнающий, всеобъемлющий и какой-нибудь ещё, но Жарков не знал ровным счётом ни одной молитвы – и потому сказал, как умел, как его никто никогда не учил, но как разговаривал каждый день, в таком вот невозмутимом и многозначном тоне:

– Да сделай что-нибудь, хоть что!

Никто его не остановил, он подошёл к свечкам и, набрав воздуха, дунул сильно-сильно, как пытаются затушить свечи на праздничном торте в надежде, что желание исполнится.

Потом плакал вроде бы, и до утра сидел в рабочем кабинете. Никто не отвлекал.

Утром Савчук собрал планёрку – и мимоходом, невзначай, второпях и как бы между слов обмолвился, что в январе планируется командировка на Северный Кавказ. Неприятно зазвучала смущённая вынужденная тишина.

– Жарков, – вспомнил начальник, – а где твой стажёр? Пусть зайдёт после планёрки.

Кивнул, принял: зайдёт обязательно.

Он вернулся в кабинет и слов подобрать не смог. Никто бы не смог.

Стажёр не поднял головы, не поздоровался, не подорвался, не подскочил. Не спеша листал дело и что-то выписывал осторожно и внимательно в свой толстый новенький блокнот.

Жарков сел напротив, достал две чашки, заварил чай. Монотонно оседал сахар, тянулся ко дну.

– Тебя Савчук вызывает, – сказал и разглядел, наконец, его синее, с проблесками жёлтого, лицо. – Не ходи, я придумаю.

Они молчали пока что, но знали, что разговор завяжется, разовьётся, и станет полегче. А сейчас – ничего. Тихо, тихо, тихо.

Жарков теперь ждал, когда ему позвонят из больницы и скажут: «Георгий Фёдорович? Плохие новости. Ваш отец…» Не стал вспоминать и тем более рассказывать – себе даже, что там, в церкви, когда задувал совсем не праздничные свечи, то между отцом и стажёром выбрал несчастного Лёху, которому не пойми за что пришлось… И зачем выбирал? Словно кто-то предоставил необходимость выбора, словно обязательно было нужно выбирать, а не просить сразу за двоих.

Не вспоминал, не думал, не говорил. Стажёр тоже не распинался.

– Лёх, – позвал его Жарков, – будешь курить?

Долго дышали в окно. И надышаться не могли.

Сердце Чечни

Пиво им не продали. Сказали, купить можно только утром. С девяти до десяти.

Жарков взял минералку, потому что в поезде – пили, и теперь похмелье, все дела. Степнов попросил «бомж-пакет» – лапшу быстрого приготовления.

Они выбрали скромную гостиницу между проспектами Путина и Кадырова. Молодой человек со жгучей плотной бородой не очень приветливо передал ключ.

– Номер на двоих?

– На двоих, – подтвердил Жарков.

Администратор многозначительно хмыкнул и попросил расписаться в бумагах: с порядком проживания и пользования общим имуществом ознакомлены.

– Курить можно? – спросил Степнов.

– Во дворе, – ответил чеченец, – здесь написано.

Скромная комнатка на втором этаже. Хорошо, хоть кровать не общая. Им выдали по триста рублей на сутки – ешь не хочу, и две тысячи на проживание. Командировка. Крутись как знаешь.

– Всё равно бухать нельзя, – Степнов искал плюсы, – проживём.

– Предлагаю по-быстрому. Туда-сюда – и домой. Проедем, найдём. Здесь он, точно.