Виршалаим

Потеплело в Москве, в декабре и даже – во мне;
И асфальт прослезился лужами, сердце – стихами.
Небосвод белёс и спокоен: волна к волне,
Словно утреннее молоко в запотевшем стакане.

Я вдыхаю ртом

его сладковатый вкус —
И становится в лёгких светло, и сердце заходится,
Оттого что со мной поделился малыш Иисус
Молоком, налитым ему рукой Богородицы.

Всё вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю – никак не напьюсь;

Под ногами – слёзы: растаял по стольному граду снег.
Потеплело – во мне. Наверное, это – плюс
На куполе храма, который – честнейший градусник.

Неуймётцарт

Чуть поднялась ты – и сразу пророкам неймётся:
слава-де будет сказкой, а гибель – скотской.
И начинаешь верить, что ты – Моцарт,
и искать принимаешься новые сходства.

Раз – и сквер уже не от слова «скверна»,

два – и жизнь прекрасна, хоть и рискованна…

Моцарта принял этот мир внутривенно,

а тебя принимает – внутримосковно.

«Это просто закон, понимаешь? Таись – не таись…»

Это просто закон, понимаешь? Таись – не таись,
А проклюнется истина
всё ж из тебя шилом.
По твоим словам, ты истовый атеист —
Серебро их на деле оказывается фальшивым:

Заболела мама – и в животе дебоширом

Заметалось душное нечто, к Аллахам, Шивам
И каким-то Христам обращая хрипатый визг.

Сам лежишь – навзничь, взор в потолок воткнув,

Сквозь картон стены пробивается мамин кашель;
И молитвой ты давишься, как ненавистной кашей,
Потому что все мысли сгустились в неё в одну.

И, в постели сев, словами блюёшь от бессилия,

При котором взывать-то уже неважно – к кому…
Шепчешь яростно, красно: «Чёрт подери, спаси её!..» —
И не знаешь, что этот шёпот – сродни псалму.

Распятье

Оборванец-снег на вечернем распят перекрёстке —
В лужах весь: они —
как растерзанный в клочья деним;
Исхудалая плоть грязна и бледней извёстки…
Фонари хохочут жёлто и густо над ним.

У распятого нынче последняя ночь в запасе;

Чую, дышит ещё – вопреки декабрьской весне;
Хоть вбивает без устали гвозди в его запястья
Обезумевший дождь – чую, дышит пока что снег.

Но всё тоньше плоть: под бледной истоптанной кожей

На глазах бордюрами
проступают мослы.
Наготу прикрывают лужи дрянной рогожей;
Оборванец распят посреди нарядной Москвы.

Посреди Москвы, рыдающей, словно Лондон,

Подыхает; останется от бедолаги к утру
Только мокрое место, что было ему – лобным,
Да бордюров мослы, раскиданные по двору.

Но наступит день. И смех фонарей погаснет.

И осмеянный ими – молчание их осмеёт,
Снизойдя с небес после постыдной казни.

Этим днём будет солнце. Мороз. Январь. Новый год.

Донецкая история

Моим родителям