Виршалаим

В этом доме словами
усыпан пол дармовой:
ими
бросаются здесь,
не умея держать.
В этом
доме
накурено трын-травой:
так накурено,
что
невозможно
дышать.
В этом
доме
ты, как и все, – не свой.

Ты понимаешь это

и хочешь уйти.
И уходишь,
но там же,
где прочие тормозят —
да, в ларьке, от подъезда
шагах в девяти-десяти, —
покупаешь батон, поворачиваешь назад,
чтоб с порогу услышать, мол, «воду уже кипятим».

А потом оседаешь на пол в проклятом хлеву,

обжигаешься чаем, ломаешь руками хлеб.
А уверившись в том,
что «жевать» – от слова «живу»,
это слово бросаешь, и тлеет оно во мгле.

И находишь трубку – халява слаще халвы.

И решаешь
просто попробовать
трын-травы.

«Пить клубничное пиво, пить клубничный рассвет…»

Пить клубничное пиво, пить клубничный рассвет
И ушедшему дню беспечально глядеть вослед.
Как на троне тронов, сидеть на жухлом снегу
И терять драгоценное время, словно серьгу.

Мне милее времени – вечности синий шум,

А серёжек я давно уже не ношу.
Улыбаюсь тому, что в ушах – лиловая дрожь;
Что грустить о былом, коли нынче восход так хорош?

Пиво кончилось. Сердце, по венам его неси!

Допиваю рассвет. День, как дно небосвода, синь.
Я встаю с земли и, качаясь, бреду вдаль;
Ты, который поил, – протрезветь, протрезветь не дай.

«Ты о том забываешь, что жизнь – симбиоз неправд…»

Ты о том забываешь, что жизнь – симбиоз неправд,
И о том, что куртка по сути – коротковата:
По перрону к тебе бежит семилетний брат —
Ты стоишь, распахнувшись Христом на своей Корковаду.

Он всё ближе: несётся, как маленький храбрый челнок,

По людским волнам, что казаться хотят большими.
Чемодан – в ногах; ты не помнишь совсем ничего,
Только видишь нутром, как же славно на этой вершине!..

Пред тобой – океан, и пучина его пестра;

Безымянные волны глядят, напрягая шеи,
Как летит челночок на скалу, не боясь крушенья,
Потому что вот-вот поймает его – сестра.

Раз – увенчана первым объятьем за тьму недель

Золотая вершина, которую ты покорила…
И дождливый вокзал расцветает в жаркое Рио
Для тебя и его, бежавшего по воде.

«Выхожу из метро и, усталостью зябкой ведома…»