Вишневые воры

Но после смерти Эстер, Белинда, как ни странно, замолчала. При ней постоянно была сиделка, которая держала ее на успокоительных, и Белинда вела себя так, будто испила воды из Леты и больше ничего не помнила. Она не покидала своих комнат – спальни и гостиной. Сиделка давала ей лекарства и приносила с кухни еду на подносе.

В те дни Белинда еще больше, чем когда-либо, отдалилась от семьи. Она всегда находилась где-то на задворках нашей жизни, но теперь ее место в столовой всегда пустовало, а ночью стояла непривычная тишина – нас не будили крики, никто не завывал при виде процессии призраков: ковбоев и индейцев, женщин-первопроходцев, солдат и сбежавших рабов.

Я и не знала, что лекарства способны так на нее повлиять: словно кто-то расчистил населенные призраками коридоры ее помутненного разума, зажег свет, смахнул паутину и приоткрыл дверь, чтобы впустить немного свежего воздуха.

Препараты творили свою магию, но через несколько недель сиделка сказала, что Белинде нужно постепенно отказываться от них, иначе сформируется зависимость. Отец и без того был вынужден постоянно следить за женой, как бы он ни объяснял себе ее состояние – одержимость духами или душевная болезнь. И он не хотел, чтобы в довершение ко всему она стала наркоманкой, хоть его и пугала мысль о том, как она начнет вести себя без лекарств. Я представила себе, как она, обезумев, бегает по дому, хотя на самом деле она никогда так себя не вела: все ее приступы обычно сводились к крикам из спальни. Но из-за смерти Эстер ее рассудок мог помутиться окончательно, и мы очень этого боялись. Поэтому, когда отец решил отправить ее в частную психиатрическую клинику «Ферн-холлоу» и договорился об этом с доктором Грином, никто из нас не стал возражать. Мы надеялись, что там ей помогут отказаться от успокоительных препаратов и дадут пару месяцев отдохнуть.

– Это давно нужно было сделать, – сказал доктор Грин в разговоре с Доуви в день, когда приехали за Белиндой: я слышала, как они беседовали на кухне. – Еще несколько лет назад! Бедная женщина! – добавил он, когда Белинду вели к выходу: она явно не понимала, куда направляется.

В тот «безрадостный июнь», как окрестила это время Калла, цитируя Теннисона, мы с сестрами погрузились в пучину невероятной тоски. Хоть нас и не пичкали лекарствами, как маму, мы все равно пребывали в отрешенном оцепенении, словно все наши чувства разом отключили. Каждый день мы переходили из комнаты в комнату, ели завтраки, обеды и ужины, а время словно замедлило ход. Наш просторный дом всегда был похож на остров, но в те дни казалось, что эта часть земли отделилась от остального Коннектикута и уплывала все дальше и дальше в море.

Вскоре в доме установилась довольно унылая рутина. После завтрака мы собирались в главной гостиной: Калла занимала стул у окна и погружалась в чтение (тем летом она пристрастилась к викторианским романам);

Дафни принималась что-то тихо рисовать в своем углу; а Розалинда садилась на диван со стопкой модных журналов, хотя чаще всего она просто сидела, уставившись в пол. Мы с Зили играли в карты и другие игры, а иногда собирали мозаичные картинки. Когда мы слишком увлекались, Розалинда говорила, что у нее от нас болит голова, и просила нас угомониться, а в плохие дни кричала: «Шли бы вы играть на улицу!», демонстративно массируя пальцами виски. Однажды она взяла нашу настольную игру и бросила ее в камин, за что ее тут же отчитала Дафни, хотя вообще она редко вставала на чью-либо защиту.

Будь Эстер с нами, мы стали бы считать дни до ее возвращения из медового месяца, чтобы провести остаток лета на Граус-корт, помогая ей обставить новый дом. Так мы, по крайней мере, собирались сделать. Никто не знал, что будет с домом дальше: останется ли Мэтью в нем жить или выставит на продажу. Я представила себе их пустую каюту на лайнере, их гостиничные номера, забронированные по всей Европе, – на левом берегу Сены, на каналах Венеции, на альпийских склонах – все эти кровати, которые они так и не согрели своим теплом. За Эстер тянулась целая череда пустых комнат.

Комнаты Белинды тоже пустовали, и иногда я наведывалась туда – посидеть на маминой кровати, полюбоваться на тайный рисунок змеи за шкафом, погладить перышки крапивника (однажды мама сказала, что убивать крапивника – плохая примета, и я потом долго думала о том, кто убил того крапивника и что с ним случилось). Я ходила по ее гостиной и разглядывала занятные вещицы, выставленные на полках стеллажа, сидела за ее столом и смотрела в окно на ее сад. За садом по-прежнему ухаживал мистер Уорнер, и он пестрел летними цветами. Мне хотелось собрать букет для мамы, но навещать ее нам не разрешали. Отец сказал писать ей письма, но она на них не отвечала.