Витязь в тигровой шкуре

Из сказанного видно, что Руставели стоит на позиции монизма. Но каков характер этого монизма? Можем ли мы предположить, что Руставели преодолел дуализм своей эпохи, просто-напросто сняв вопрос о потустороннем мире, о самом существовании «того берега»? В нашей науке высказывалась и такая точка зрения. Утверждалось, что Руставели поглощен лишь земным миром, что сфера его интересов принципиально не выходит за грани земного.

Думается, что такая постановка вопроса и такое его решение означали бы искусственное упрощение проблемы. Не следует пренебрегать историческим подходом к сложной проблеме и не стоит приписывать поэту XII века выводов, в которых человечество окончательно стало утверждаться лишь на протяжении последнего столетия: не надо путать свободу и раскрепощенность мысли с атеистическими и материалистическими ее рубежами. Для XII века эти рубежи начисто были исключены. Сложные же явления культуры и философской мысли следует объяснить, исходя из законов, в них же заложенных, а не навязанных им извне, хотя бы с самой передовой и с самой новейшей точки зрения и с самыми лучшими и благими намерениями.

Нет, Руставели, в отличие от неизмеримо более поздних выводов человеческого разума, вовсе не снимал проблемы «того берега», но, вопреки и наперекор господствующей в его эпоху традиции, не отворачивался от реальности «этого берега» даже теоретически. И, несмотря на это видимое противоречие, Руставели сумел преодолеть эту пропасть. Каким же образом?

Пропасть была побеждена тем, что она сама (а не сотворенный мир) была объявлена злом, которое, согласно руставелевской концепции, иллюзорно. Это лишь видимость, разделяющая пропастью создателя и создание. Тот, кто желает приобщаться к богу, должен победить зло, доказав иллюзорность пропасти, разделяющей творца и человека. Лишь активная борьба со злом даст возможность приобщиться к всевышнему.

Мир сотворен богом не для того, чтобы сделать его обителью зла. Земля, украшенная несравненной и многоцветной красотой, создана для людей, ибо человек сам причастен к божеству, он сам его частица, его порождение, без него немыслимы единство и гармония мира.

Любовь, согласно руставелевской концепции, уже в земном мире способна приобщить человека к высшей гармонии и тем самым приблизить к божественному. Разум же дан человеку, чтобы тот познал сотворенный для него мир и сделал свое познание орудием достижения высшей цели. Для истинного мудреца не существует разделяющей небо и землю пропасти, он знает, что не мир, а эта пропасть иллюзорна. Кажущееся сущим зло порождено лишь невежеством и преодолевается активным познанием, которое не должно остаться «мудростью в себе», а должно быть целиком направлено к утверждению добра, к высшей цели приобщения к богу, высшему строю и гармонии.

В этом — принципиальная разница между мировоззрением Руставели и традиционным средневековым мышлением.

Руставели считает, что мир создан богом для человека, а сам человек частица божества. Поэтому человеку предназначено жить, творить и действовать, а не пребывать в плену зла. Мир освещен солнцем, а солнце — это видимый образ творца. И источник земного света — само божество.

Поэт убежден: надо любить реально существующую личность, а не безжизненный символ божества. Любовь приобщает к высшей гармонии, так как любовью побеждается зло, рушатся оковы и рассеивается иллюзия разобщенности создателя и человека.

Руставели знает, что для постижения высшей истины человеку не следует ждать в мистическом экстазе небесного озарения. Творец одарил человека разумом для воплощения в нем своей же природы. Бог и человек едины благодаря разуму, и именно поэтому и возможности человеческого разума безграничны.

Для утверждения своих философско-этических идей Руставели вовсе не нужно было выходить за рамки христианского учения. Объективному искателю истины эти принципы вполне могли открыться в самом религиозном вероучении. Тем более могли постичь их интуиция и мудрость гениального поэта. Не исключено и то, что Руставели увидел и познал в христианских идеях неизмеримо большее, чем это было доступно церковным толкователям. Разумеется, все эти истины не отчеканились бы в сознании поэта с такой явностью и стройностью без философского опыта Псевдо-Дионисия Ареопагита.