Византийская астрология. Наука между православием и магией

Михаил Пселл. Действительно, по своей хвастливости он не преминул указать на каждую интеллектуальную сферу, к которой прикасался. Таким образом, Пселл (около 1018–1093[433]) — это первая фигура, которую можно связать с византийской астрологией XI в. По его собственному мнению, он был единственным виновником возрождения науки и литературы, ознаменовавшего его эпоху[434]. Возможно, он преувеличивает, но его труды выделяются как своим объемом, так и разнообразием. У него было много учеников, и его карьера длилась целых сорок лет, в течение которых имя Пселла постоянно было на слуху у правившего императора. Он был энтузиастом науки, увлекая ей других. Для XI в. он значил даже больше, чем Фотий — для IX в., потому что он интересовался теми науками, к которым Фотий относился с недоверием или безразличием. Скорее, он сочетал роли Фотия и Льва Математика, будучи при этом в меньшей мере поэтом, чем последний, и энциклопедистом, чем первый, хотя и большим ритором и философом, чем каждый из них. В наши дни особенно ценится риторическая и гуманистическая сторона его творчества: его «Хронография», его письма, его речи, вообще та часть его наследия, которая касается человека и общества. Но при этом несправедливо пренебрегают философской стороной его творчества, которую начали ценить в недавних исследованиях, основанных на новых изданиях текстов[435].

Пселл рассматривал себя, прежде всего, как философа. Его считали последователем Платона[436], но он занимался также аристотелевской наукой и логикой. Согласно его собственному рассказу о своем образовании, изучение Платона и Аристотеля он считал лишь отправной точкой для долгого плавания по неоплатонизму: чтобы, миновав Плотина, Порфирия и Ямвлиха, добраться «до удивительнейшего Прокла, где я, остановившись, как в широчайшей гавани, стал вытягивать оттуда всю науку и детали идей». Оттолк-нувшись от этой неоплатонической основы, он обратился к изучению математических наук, включая музыку и астрономию, «и если какие другие дисциплины (μαθήσεις) зависят от них, я не пренебрег ни одной из них»[437]. Эти науки предоставили ему доступ к «мудрости выше доказательств», в которую он углубился, изучая «некоторые оккультные книги» (τισι βιβλίοις ἀρρήτοις). Он не утверждает, что овладел ею в точности, и не поверил бы никому другому, кто вздумал бы этим хвастаться, но, по его мнению, вполне разумно пройти все науки, чтобы иметь о них представление, а затем вернуться к той, в которой специализируешься. Пселл определяет свою собственную специальность то как смесь философии и риторики, то как «философию, которая дополняет тайну нашего богословия», т. е. богословия Церкви.

Тот философский автопортрет, который Пселл набросал в своей «Хронографии», подтверждается совокупностью его трудов. Он предстает перед нами как ораторствующий философ, излагающий неоплатоническую метафизику. Подобно Проклу, которого он хорошо знает и которым восхищается, его глубоко привлекает все эзотерическое[438]: у него часто встречаются слова, обозначающие оккультное: ἀπόρρητος, ἄρρητος. Тем не менее Пселл опасается реальнопогружаться в оккультные науки, которые, по собственному утверждению, изучает из бескорыстного желания узнать всё[439]. Он оправдывает свои исследования светской науки: эллинской, халдейской и египетской[440], либо представляя ее как систему, внешнюю по отношению к христианству, неспособную осквернить православную веру, либо настаивая на общих для них истинах, которые позволяют верующему получить доступ к богословским тайнам через изучение философии. «Суть античной философии заключается в ее самом тайном богословии, и то же самое относится и к христианской науке». Какую бы иерархию взаимоотношений между этими двумя высшими мудростями ни исповедовать, Пселл рассматривает их как два абсолюта в их соответствующем порядке. Возможно, это даже не исключает какого-либо проникновения одного в другое или даже однородности их структуры[441]. Он демонстрирует те синкретические тенденции, которые, с одной стороны, напоминают анонимного апологета VII в., описанного Фотием, а с другой стороны, предвозвещают философов эпохи Возрождения, типа Марсилио Фичино. Создается впечатление некоего философского мистицизма, подобного тому, с которым мы столкнулись в «Богословии» Льва Хиросфакта, с той лишь разницей, что Пселл явно вдохновляется Проклом, а не ограничивается лишь христианским неоплатонизмом Псевдо-Дионисия.