Византийская любовная проза

Подобный подход был применен к произведениям древнегреческих и византийских романистов, и несколько образцов этого рода толкований дошло до нас: «Толкование целомудренной Хариклии из уст Филиппа Философа» (XII в., ?), объяснение анонимного стихотворного романа «Каллимах и Хрисороя» в эпиграмме Мануила Филы (перв. пол. XIV в.), аллегорическое толкование на «Лукия, или Осла» Алексея Макремволита (сер. XIV в.) и «Введение» к «Эфиопике» Гелиодора Иоанна Евгеника (XV в.). Все эти сочинения пытаются показать, что под легкомысленной оболочкой романного сюжета скрывается высокий тайный смысл. «Эфиопика» понимается Филиппом как повествование о рождении души из мрака небытия, ее нравственном формировании, стремлении к богопознанию, странствиях и искушениях и, наконец, о торжестве возвращения на родину. Сходным образом толкует роман и Иоанн Евгеник; он усматривает за низменным высокое, за малозначительным — исполненное значения и по этому принципу сопоставляет тайный язык романа с языком «Песни Песней». Даже непристойный роман Псевдо-Лукиана «Лукий, или Осел» оказывается, по мысли Алексея Макремволита, нашедшего для всех эпизодов романа моральное или теологическое объяснение, повествованием о возрождении опустившейся до животного состояния человеческой души.

Другой способ оправдать произведения языческих романистов — создание легенд, приписывающих их авторам христианское вероисповедание. Ведь следует иметь в виду, что только византийское Возрождение (IX—XII вв.) открыло двери языческой тематике. До этого времени — а в известной мере и в это время — использование древнегреческой литературы в какой бы то ни было форме, т. е. чтение, переписывание ее памятников или их переработка, нуждалось в оправдании, поскольку эта литература своим духом, вероисповедным в первую очередь, была резко враждебна византинизму. Известны даже случаи, когда чрезмерное увлечение древними влекло за собой опасные последствия — обвинения в язычестве. Потому-то биографии наиболее читаемых в Византии языческих романистов были христианизированы: Ахилл Татий посвящен легендой в епископы, а Гелиодор представлен занимающим епископскую кафедру фессалийского города Трикка. Получили распространение и охранные грамоты иного характера. Так, Максим Исповедник (VII в.) заимствует из Гелиодора (может быть, и не непосредственно, а используя популярные в это время сборники изречений) ряд назидательных сентенций для своего сочинения «О любви» (естественно, в трансцендентальном понимании), комментарий Псевдо-Евстафия к «Гексамерону», т. е. к библейской космогонии, пестрит примерами из романа Ахилла Татия, а в «Acta Sanctorum», собрании житий, разнесенных по календарю в соответствии с днем того или иного святого, помещено житие, составленное из реминисценций романов «Эфиопика» Гелиодора и «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия.

Благодаря подобного рода приемам адаптации греческий любовный роман утвердился в Византии и пользовался успехом, как это видно не только по большому количеству рукописей, но и по тому, что он служил предметом литературно-критического рассмотрения (Фотий IX в. и Пселл XI в.), использовался в XII веке историко-техническими руководствами, получил прозаические и поэтические отражения (Евмафий, Феодор Продром, Никита Евгениан, Константин Манасса) и дал несколько более поздних стихотворных реплик на народном языке (анонимные романы «Каллимах и Хрисороя», «Вельтандр и Хрисанца», «Ливистр и Родамна» и др.).

Первый из византийских романов, «Повесть об Исминии и Исмине», находится в тесной близости к «Левкиппе и Клитофонту» Ахилла Татия. Евмафий повторяет его сюжет со всеми ситуациями и мотивами. Встреча героя и героини в гостеприимном доме, их любовь, тайное общение за пиром, свидания в саду, бегство с помощью друга, разлука, обнаружение героем, что его любимая продана в рабство, любовные преследования госпожой, освобождение с помощью жреца, испытание девственности героини — все это почерпнуто у Ахилла Татия.