Византийская любовная проза

При сопоставлении «Повести» с «Левкиппой и Клитофонтом» обычно оставляли в стороне как раз самое существенное — трактовку Евмафием заимствованного материала, а также характер сделанных им пропусков и поправок — сходство мешало разглядеть важные различия. При тесной формальной близости «Повести» и романа Ахилла Татия отношение Евмафия к своему образцу не ограничивалось притяжением: книга предшественника вызывала и сильнейшее отталкивание. Из характера коррективов очевидно, что свойственная Ахиллу Татию тенденция к пародированию греческого романа осталась Евмафию чужда: подавляющее большинство внесенных им изменений было направлено на устранение этих особенностей романа-оригинала. Такое же отношение вызывал у него и бытовой тон «Левкиппы и Клитофонта», так что части, где греческий роман классического типа снижен наличием бытового материала или травестирован, Евмафий либо вовсе не включает в свою «Повесть», либо перерабатывает, уводя от быта в сторону повышенной, из ряда вон выходящей значительности, а героям возвращает утраченный ими у Ахйлла Татия идеальный образ. Обращает на себя внимание и полнейшее равнодушие к пестроте событий «Левкиппы и Клитофонта», так как заимствованные оттуда ситуации и в малой степени не исчерпывают этой особенности романа-образа. Показательно, что Евмафий приступает к собственно действию лишь с VII книги и в дальнейшем не обнаруживает склонности к сюжетному разнообразию — содержание второй части романа повторяет то, что произошло в первой, многие сцены дублируют друг друга, и даже эпизоды первостепенной для сюжета важности, вроде спасения Исмины дельфином и ее скитаний до встречи с Исминием, упомянуты лишь в финале, когда повествование уже завершено. Это отсутствие интереса к сюжетности заставляет Евмафия из большого количества событий, которое включает в себя «Левкиппа и Клитофонт», использовать лишь минимум, необходимый для сохранения канонической схемы романа.

Вместо сложно перекрещивающегося в своих различных линиях запутанного действия, присущего роману Ахилла Татия, повествование у Евмафия вытянуто в виде прямой. Это следствие устранения не только отдельных событий и эпизодов, но целых сюжетных линий.

Преодоление греческого романа путем превращения его в аллегорию характерно только для «Повести». В других романах комниновского времени этот процесс борьбы с традицией совершался не средствами аллегоризации, и результаты его были значительно более скромными. И все же, создавая свою «Повесть», Евмафий мог рассчитывать на то, что его читателей не удовлетворит непосредственно открытый первый смысл и, подчиняясь рефлексу средневекового сознания во всяком явлении видеть «второе дно», они будут искать его, тем более что греческий роман — а «Повесть» ведь построена по его канонам — понимался в Византии чаще аллегорически, чем буквально.

В начале романа Евмафий нарисовал сцену, показывающую, как византиец подходил к произведениям искусства. Исминий и Кратисфен замечают на садовой ограде картины, восхищаются ими и стараются понять, то есть уяснить себе аллегорический смысл изображенного, ибо для них художник — Сфинкс, загадывающий своим творением загадки Эдипу, иначе сказать, тому, кто рассматривает картину живописца или читает книгу.

Эпизод не только обнажает этот непривычный нам средневековый механизм восприятия искусства, но и приглашает читающего поступить подобно Исминию и Кратисфену.

Чтобы правильно прочитать аллегорическую «Повесть», нам придется встать на мыслительные позиции читателей, на которых она была рассчитана, и приложить к ней средневековые мерки. Евмафий помогает нам в этом, обнаруживая аллегорический замысел своей книги: он широко пользуется присущей аллегории техникой изображения, то есть происходящее у него в большей мере, чем это свойственно для абстрактности и символичности византийской литературы за пределами собственно аллегорических жанров, оторвано от определенной хронологии, освобождено от всего индивидуального, предельно обобщено и значительно, поскольку изображаемое — только сумма знаков скрытой за ними более важной и полной для художника правды.

Сравнительно с абстрактными фигурами Евмафия, сквозь телесность которых явственно проступает воплощенная в них общая идея, даже герои греческого романа кажутся жизненно правдивыми.

Внутренний мир действующих лиц, то есть то, что составляет своеобразие индивида, не отражен в «Повести», и они могут быть определены лишь как неиндивидуальные носители одного качества, которое представляют: Сострат и Сосфен — только строгие отцы, эфиопские пираты — злодеи, Кратисфен — верный друг, Исмина и Исминий — влюбленные. Их психологический облик однотонен, и свойства, выходящие за пределы маски, отсутствуют.

Внешний облик персонажей — тоже одно из важных средств их индивидуализации. Поэтому у Евмафия, тяготеющего к внеличному, закономерно отсутствуют портреты, что составляет обращающую на себя внимание особенность его романа сравнительно с древнегреческими образцами, а также с последующими византийскими.