Византийский сатирический диалог

Религиозный характер этого рассказа значительно тускнеет на фоне международных фольклорных мотивов: ведь перед нами хорошо известная с детства сказочная история Золушки: чудной красоты и бла городного звания героиня или герой (и агиографические легенды, и сказки знают Золушку в мужском варианте) по собственной воле или в результате принуждения злой силы становятся слугами — замарашками, исполняющими грязную или считающуюся постыдной работу: моют кухонные горшки, пасут гусей и т. п. Они живут в презрении и терпят обиды, пока принц или король не обнаружит по какой-нибудь примете, вроде башмака, кольца или золотого яблока, их истинное лицо. Однако золушки не хотят быть узнанными, прячутся, маскируются, бегут, как это сделал в финале легенды Евфросин, когда его святость была обнаружена. Разница лишь в назидательности рассказа, типичной для агиографии, да в том, что место чудесных красавиц в легенде заступают праведники, ото всех таящие свою из ряда вон выходящую святость, место влюбленного принца или короля — прославленные подвижники, а действие происходит в монастыре, но контуры сюжета остаются неизменными: героя-замарашку, скрывающегося под личиной юродства или крайней приниженности, открывает великий аскет; по какой-нибудь примете оп узнает в презираемых всеми замарашках выдающихся святых, но те, подобно своим двойникам в фольклоре, не хотят признания и тотчас покидают монастырь, исчезая навсегда. Фольклорны, а не агиографичны и отдельные подробности новеллы об Евфросине; вспомним хотя бы о многочисленных параллелях к мотиву яблок, взятых пресвитером в раю: нередко герои сказок в доказательство своего пребывания в каком-нибудь зачарованном месте, возвращаясь назад, берут с собой оттуда ветку волшебного дерева или какой-нибудь чудесный предмет.

К византийской сатире структурно еще ближе <Откровение Анастасии> (V в.)[338] — один из многочисленных образчиков благочестивых рассказов о странствиях по потустороннему миру. Повествование здесь ведется от имени воскресшей героини <Откровения>, посетившей места праведных и грешных. Ангел, сопровождающий праведницу, показывает ей обычные для языческих и христианских памятников картины загробных мук и райского блаженства:

«III. И затем ангел этот повел меня и привел в места грешных. Туда, где наказывают их. И я увидела там огненную реку. Были там тьмы мужей и жен, река же кипела, и волны накрывали грешников, и ангел говорит мне: это все воры, кровосмесители, строптивцы, пользующиеся ложной мерой и весом, нарушители порядка, преступающие божеские заповеди и не чтущие справедливости, кто предает нищих в руки нечестивцев, впавшие в содомский грех, презирающие святое крещение, оскорбляющие отцов и матерей и чинящие обиды соседям. И поднимался огнь и черви, и покрыло грешников на неисчислимое множество локтей».

Иной, радостный мир открывается глазам Анастасии, когда ангел приводит ее в рай: «И взял меня ангел и привел в рай. И говорит мне ангел: „Анастасия, гляди на райские блаженства, которые обретут праведные“. И я увидела красоту, прелесть, просторность и блажепства, что приготовил бог любящим его.[339] И жалкая душа моя пришла в восхищение, ибо язык человеческий и ум человеческий не могут поведать о несказанном том блаженстве».

Среди фантастической бутафории, обычной для жанра схождений, в <Откровении Анастасии> встречаются исторически засвидетельствованные, вполне реальные эпизоды — интерполированный позднейшей рукой (ведь <Откровение> датируется V веком) рассказ о встрече в подземном мире императора Никифора Фоки (963—969 гг.) со своим убийцей Иоанном Цимисхием и рассказ о Петре из Коринфа. Мы упоминаем об этом, поскольку здесь за несколько столетий до Данте сочетались темы апокалиптики и политики. Отрывок же, посвященный встрече Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия, стоит привести как пример искусного драматического повествования (это тоже свидетельство беллетристической природы агиографии!), а также как, возможно, новый исторический факт, если примирение в храме святой Софии убитого императора с его убийцей Ее плод позднейшего вымысла: «И ангел сказал мне: „Вот Иоанн Цимисхий: он здесь, потому что убил императора Никифора“. И Никифор стал говорить ему: „Господин Иоанн, почему ты содеял это злодейское убийство и не подумал о своей душе? Разве не помнишь, что в святой Софии мы подали друг другу руки, чтобы не было во мне злобы на тебя и мы заключили бы между собой мир? Ты же не соблюл его. Вот ты получаешь по делам своим“. Иоанн в ответ, скорбя и плача, ничего не говорил, как: ах и увы».