Византийский сатирический диалог

Едва ли не к самым поразительным странностям диалога относится неясность позиции беседующих между собой Триефонта и Крития. Только ведь на первый взгляд может показаться, что христианин Триефонт поучает, как можно заключить по заглавию диалога, язычника Крития. Если внимательно вчитаться в текст, окажется, что оба собеседника наставляют друг друга и выступают поочередно то обучающим, то обучаемым. Но еще удивительнее, что христианин, критикующий языческую мифологию, не щадит, по-видимому, вместе с автором, и христианских верований: догмат о троичности божества он шутовски облекает в ямбы и гекзаметры, христианского бога приравнивает к Зевсу, апостола Павла зовет плешивым долгоносым галилеянином, а Моисея косноязычным, зло обыгрывая его слова из книги «Исход»: «Я тяжело говорю и косноязычен» (Исход IV, 10). При этом обвинения христианином язычества нельзя воспринимать серьезно, так они банальны, плоски, несамостоятельны (большинство своих аргументов Триефонт заимствовал у Лукиана). Таковы, например, пассажи о превращениях влюбленного Зевса «то в лебедя, то в сатира, то даже в быка» или рассуждения о горгоне.

Эти особенности «Патриота», как уже было упомянуто, давали почву для взаимоисключающих толкований, ни одно из которых нельзя считать в достаточной степени обоснованным. В этой связи необходимо коснуться одной детали, которая может смутить читателя неспециалиста. Ему трудно себе представить, что во времена, когда христианская византийская культура имела за плечами уже несколько столетий и вполне сложилась (ранние датировки давно отброшены за несостоятельностью), могла возникнуть потребность в спорах между адептами старой и новой веры, подобных представленному в «Патриоте». Однако сохранились свидетельства, что язычество неправдоподобно долго сохраняло в Византии свою актуальность и не было полностью вытеснено господствующей религией.

Следы его необыкновенной живучести остались не только в VII в., о чем свидетельствуют Иоанн Мосх и агиограф Софроний, по и, судя по «Номоканону» Фотия, в IX в., нападки же Льва Хиросфакта и Константина Родосского на греческую мифологию доказывают, что и в X в. языческие мифы не расценивались как невинные сказки — иначе не было бы смысла так темпераментно, как Лев Хиросфакт и Константин Родосский, восставать против мифологии.

Вторая часть диалога много интереснее и самобытнее первой и связана с ней лишь общностью персонажей, так что легко можно было бы счесть, что они возникли независимо и лишь впоследствии были спаяны воедино. Но подобное, во вкусе филологической науки XIX в., объяснение ничего не дает. На современном этапе наших знаний приходится констатировать, что вопрос этот еще ждет своего решения, и удовлетвориться тем, что на основании этой второй части с большей степенью уверенности можно судить о политической ориентации автора, чем по первой — о его отношении к язычеству и христианству. Прославляя императора Никифора Фоку как победителя арабов, героя и патриота, автор диалога приветствует и его антицерковную политику, сказавшуюся в ряде мер, направленных на ограничение земельной собственности и самостоятельности церкви (назначать епископов, например, разрешалось теперь только с согласия императора). Поэтому-то сторонники партии патриарха Полиевкта, враждебной Никифору, монахи, представлены крайне неприязненно и карикатурно: это «треклятые людишки», бледные, изможденные, занимающиеся астрологией и, главное, непатриотически настроенные глупцы и болтуны, которые желают для своей страны не блага, а зла.

Политическая полемика и религиозные споры причудливым образом облечены в грубобуффонную форму, и местами язык диалога напоминает непринужденные непристойности площадного балагана, а фигуры обоих друзей — ярмарочных клоунов; фон действия, как и в двух других сатирических диалогах, условен: из апостольских времен (Триефонт недавно окрещен самим апостолом Павлом) автор внезапно вступает в свою современность.

Для характеристики вкусов византийских читателей стоит упомянуть, что «Патриот» пользовался большой популярностью и был тиражирован множеством рукописных списков.

* * *

Беря в руки «Тимариона», следует иметь в виду, что это памятник, составляющий часть обширной генеалогии «Божественной комедии», хотя Данте и не обращался к византийским источникам. В собственной генеалогии «Тимариона» тоже много имен, но самое важное — Лукиан.