Вижу зелёный!

Он уже взялся за трубку, но мысль — а что же он будет говорить Миле? — остановила его. Но тут же решил: что тут хитрить и обдумывать?! Скажет все так, как было на самом деле.

Он опустил монету, снял трубку и решительно набрал номер. К телефону долго никто не подходил, и Толик хотел уже повесить трубку, как вдруг в ней что-то щелкнуло и спокойный, близкий, словно она была рядом, вот тут, за стенкой будки автомата, голос Милы проговорил:

—      Слушаю.

У Толика перехватило в горле, он кашлянул и все равно сипло произнес:

—      Мила!

Продолжить ему не пришлось, его перебили короткие резкие гудки — занято. Толик отнял от уха трубку и осмотрел ее — телефон неисправен, что ли? Он снова набрал номер. На этот раз ему даже не ответили, а сразу длинные зовущие гудки сменились короткими, отказывающими: нет, нет, нет, нет!

Все ясно. Телефон исправен, просто с ним не хотят говорить. Снимают и тут же снова вешают трубку.

Толик вышел из будки, повертел в руках последнюю, теперь уже ненужную монету, широко размахнулся и с силой вогнал ее в ближайший сугроб. Он чувствовал себя совершенно не виноватым в том, что произошло, и это усиливало его обиду.

—      Ничего, переживем как-нибудь, — вслух проговорил он и широко зашагал к дому.

И потянулись трудовые будни. День за днем, как листки календаря, вроде бы и одинаковые и в то же время неповторимо разные. Поездки, поездки, поездки. На Инзу, на Потьму, на Потьму, на Пензу, и снова на Инзу, то утром, то вечером, то днем, то ночью, и в пургу, и в мороз, и при ярком солнце, и в такой туман, что даже при мощном прожекторе видно не дальше пятидесяти метров. Ни суббот, ни воскресений, ни праздников, ни буден — вся жизнь подчинена только одному ритму, графику движения поездов.

И все-таки такая жизнь нравилась Толику. Полтора месяца проездил он «третьим» в кабине, а потом ему и еще троим таким же, как и он, в красном уголке депо торжественно были вручены удостоверения помощников машиниста.

Каждый раз, если он возвращался из поездки днем, во время рабочей смены, Толик обязательно заходил в свой старый цех. Олег и Михаил встречали его радостно, Иван Алексеевич довольно поглаживал себя по макушке, а Сергей, не отрываясь от работы, — мастер требовал от него больше, чем когда-то от Толика, во всяком случае, так ему казалось — очищая напильником подгоревшие контакты или облуживая концы проводов, рассказывал ему о разных городских новостях. Толик всегда удивлялся этой его способности. Кажется, живут в одном городе, ходят по одним улицам, встречаются с одними и теми же людьми, а Толик не знает и десятой доли тех событий, которые известны Сергею.

Невероятным образом все сплетни и слухи обо всем, происшедшем в городе, по особым каналам стекались к Сережке. И он пересказывал эти новости Толику: кто с кем ходит, а кто раздружился, о стычках и сведении счетов между «конторами».

—      Только ты с ними не вяжись! — не раз предупреждал его Толик.

—      Что я, чумной, что ли, — обычно отвечал Сергей. — Сам помню, какой топор надо мной висит: три года!

Однажды Сергей рассказал, что к ним в подвал пришел демобилизованный воин-десантник.

—      Он такие приемчики знает! — причмокивая от восторга, рассказывал Сергей. — И против ножа, и против пистолета. Обещал и нас научить. Приходи, Толик, посмотришь.

Толик обещал, но прийти так и не удосужился. Свободного времени теперь было так мало, что жалко было его расходовать на сборище «конторы», пусть и с обучением приемчикам.

Он даже на дежурство в дружину перестал ходить: совсем не мог выкроить времени. Впрочем, его освободили временно, до окончания школы, так что он не дежурил, так сказать, на законном основании. Но и на занятия в школе он ходил через раз: то в поездке, а то устанет так, что в груди одно-единственное желание — поскорее добраться до постели и лечь. Правда, иногда он час-другой сидел за учебниками. Стыдно было являться на уроки круглым дураком и хлопать глазами за партой и у доски. Стыдно и перед товарищами, и перед учителями. И, хотя он отвечал, конечно же, гораздо хуже, чем раньше в дневной школе, к его удивлению, учителя были им довольны и даже иногда ставили его в пример другим.

В кабине электровоза он тоже освоился. Теперь уже не искал глазами светофоры по всему горизонту, помнил, где и в какой момент положен появиться сигнальный огонек. Больше того, если бы, предположим, его с завязанными глазами завезли куда-нибудь, а потом развязали глаза, то с первого же взгляда он бы сразу определил, к Москве или от Москвы движется поезд, а осмотревшись, назвал бы участок пути и даже какой километр.

Он знал теперь каждый изгиб на дистанции, каждый поворот пути, каждое придорожное строение, каждый столбик, как мы знаем расположение вещей в своей квартире.

Но если на работе дела у него шли отлично, то обо всем другом этого сказать было нельзя. С Милой так и не налаживалось. На телефонные звонки она не отвечала, наедине с ней встретиться не удавалось, а на людях она просто не замечала его и не разговаривала с ним.