Вижу зелёный!

— После этого нам с тобой больше не о чем говорить! — сказала она и поднялась со скамейки — они сидели во дворе их дома.

— Мила! — спохватился Толик, поняв, что он несколько переборщил, но она даже не обернулась.

Целый день Толик переживал, ругал себя, что не сдержался, не сумел найти нужных слов, чтобы убедить Милу. И вот сейчас он искренне обрадовался, что она сама первая подошла к нему — значит, чувствует, что сама виновата.

Они вышли через ворота стадиона в парк и свернули в первую же аллею. В парке было тихо, только иногда со станины доносились глухие удары по мячу да рев болельщиков, реагирующих на острые моменты игры.

Наконец Мила остановилась у скамейки.

— Сядем, — предложила она.

Они сели. Толик облокотился на колени и снизу искоса поглядывал на Милу. А она сидела прямо, строго сжав губы, словно за столом президиума какого-нибудь собрания, и смотрела вдаль таким пристальным взглядом, как будто изучала редкие желтые мазки осени в зеленых кронах деревьев.

«Наверное, подбирает слова, с чего начать, — подумал Толик. — Конечно, нелегко ей с ее самолюбием...

Он уже хотел прийти ей на помощь, как она заговорила, и с первых же ее слов Толик понял, что он ошибся, — речь пойдет вовсе не о примирении.

— Ты слышал о Сергее? — спросила она строго, почти не разжимая губ.

—      Слышал, — испытывая непонятную вину, кивнул он, тут же хотел рассказать о своем посещении милиции и о том, как они опечатывали квартиру Ивашиных, но отчужденность в голосе Милы остановила его.

—      Подумать только, — зло продолжала Мила, — каким негодяем он оказался! Связаться с рецидивистами! Залезть в магазин! До такой низости дойти!

—      Постой, постой! — опешил Толик. — Это ты о ком так?

—      О твоем бывшем дружке Сергее Ивашине!

—      Он мне не дружок, а друг, — постепенно приходя в себя, твердо ответил Толик. — И не только бывший. Я дружбой так легко не бросаюсь!

—      С чем тебя и поздравляю, — язвительно бросила она.

—      Как ты так можешь, Мила? — помолчав и сдерживая себя, негромко проговорил Толик. — Неужели у тебя нет ни капли сочувствия к нему? Вот мы сейчас с тобой сидим тут, дышим свежим воздухом, а он...

—      Так ему и надо! — перебила она его. — Пусть на себя пеняет! Что искал, то и нашел!

—      Но ведь он член твоей комсомольской группы!

—      В том-то и беда! Наша группа по итогам прошлого года заняла первое место, а теперь...

—      За процентиками погналась, — устало и горько улыбнулся он. — За цифрами и человека не видишь! Эх, Мила, Мила! И откуда в тебе этот черствый бюрократизм? А ведь Сергей тебя любил.

—      Ты меня этим не попрекай! — вспыхнула она.

—      А я и не попрекаю. Скорее, наоборот.

—      Нет, попрекаешь! Мало ли какой дурак в меня влюбится, так я тут при чем.

Обида и горечь за себя и особенно за Сергея поднялись, казалось, с самой глубины его души.

—      Дурак, говоришь? — медленно произнес он. — Наверное, ты права. Вот и я такой же дурак, видно, что полюбил...

— Можешь разлюбить, плакать не буду, — резко перебила она его, рывком поднялась и пошла по аллее. Толик ошеломленно смотрел ей вслед. Вот ведь как получилось! Он думал, что они помирятся, а они еще серьезнее рассорились. И ведь виновата больше Мила, а все так повернула, что выходит: во всем виноват только он. И так всегда. Но на сей раз он мириться не пойдет. Нет уж, дудки! У него тоже есть самолюбие!

Он был уверен, что и эта размолвка — а они случались и раньше — тоже будет недолгой. Но ошибся. Дни шли за днями, а никакого намека на примирение не было. Сначала и он выдерживал характер, а потом предпринял несколько попыток, но напрасно. От встреч с ним Мила уклонялась, а когда он пытался позвонить ей по телефону, заслышав его голос, сразу же клала трубку. Сначала Толик чувствовал себя виноватым, потом обиделся и больше никаких попыток встретиться не предпринимал, хотя и скучал по Миле.

Но особенно скучать было некогда. Жизнь похожа на набитый до предела автобус. Кажется, все, ни одного свободного сантиметра нет, а все-таки еще два-три пассажира каким-то чудом втиснутся. Так и тут: дел с каждым днем становилось все больше и больше, и надо было успеть их сделать все. Когда он вспоминал девятый класс, ему порою и не верилось, что он иногда не знал, как и на что убить время. А теперь нормальный восьмичасовой сон он уже считал непозволительной роскошью, возможной только по субботам и воскресеньям.

Больше всего времени у него уходило на занятия. Его все-таки приняли в одиннадцатый класс, и четыре вечера в неделю он отсиживал за школьной партой, правда, всего по четыре урока. Да еще приходилось догонять — он немного отставал от одноклассников — и заниматься дома. Оставшиеся два вечера в неделю он ходил в технический кабинет, где занимался на курсах помощников машинистов. Они уже подробно изучили теорию: и двигатели, и ходовую часть, и тормозную систему. И теперь, ложась спать и закрыв глаза, прежде чем заснуть, он вызывал в памяти схемы электрических цепей электровозов.