Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Кажется, что Феодосий и сам следовал важнейшему принципу, описанному выше: он не просто следовал примеру Константина I, своего знаменитого предшественника, но и старался превзойти его [Bassett 2005: 86]. Пьедестал обелиска должен был транслировать идею имперского величия, но в последующем он поблек на фоне высоких памятников колесничему, воздвигнутых в VI веке, а также, вероятно, других монументов, построенных задолго до этого. Исторические документы подтверждают, что мощная харизма арены бросала вызов харизме императорского присутствия. Как пишет Майкл Маккормик, в эпоху Поздней Античности значительность триумфального въезда «затмили более популярные праздники, связанные с крупными спортивными состязаниями» [McCormick 1990: 93; MacCormack 1981: особенно 68], и роль наилучшей сцены, на которой должен был действовать император, отошла Ипподрому. Иными словами, церемонию императорского въезда пришлось адаптировать под новые реалии, где тон задавала спортивная арена. Для императора на Ипподроме было предусмотрено сравнительно безопасное место – кафизма, – а в случае мятежа он мог отступить во дворец по специальному проходу: это еще раз напоминает нам, что в пространстве Ипподрома император чувствовал свою потенциальную уязвимость [McCormick 1990: 94]. И даже если Ипподром служил отражением императорского могущества, доминировали здесь другие персонажи, громко восхваляемые и порой до опасного популярные: колесничие и их болельщики.

Можно заподозрить, что скудность изображений императора на Ипподроме лишь подчеркивала его величие, когда он сам во плоти появлялся в кафизме. Очевидно, что между императором и императорским изображением существовал определенный конфликт, как это видно, например, из ежегодной церемонии в честь основания Константинополя: на Ипподром выносили позолоченную деревянную статую Константина I, и правящий император воздавал ей почести. Эта традиция, вероятно, продолжалась вплоть до Феодосия I, но позднее была восстановлена при Фоке, который заменил статую Константина на свою собственную [Bardill 2012: 151]. Если императоры не испытывали желания склоняться перед статуей своего предшественника, то ничуть не больше им хотелось устанавливать на Ипподроме свои собственные статуи, хотя сами они вполне могли появляться на арене – а также воздвигали свои изваяния в других местах. Отсюда возникает вопрос: возможно ли, что некоторые пространства считались подходящими либо для императора, либо для его изображения, но не для них обоих сразу? Иными словами, отсутствие императорских статуй на Ипподроме наталкивает на мысль, что эквивалентность между императором и его изображением, характерная для византийского искусства (по меньшей мере до иконоклазма), ослабела или даже нарушилась.