Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Во-первых, если этот конкретный вид гадания существовал только в Византии, то Константинополь, центр гадательных практик, в эпоху Средневековья должен был занять уникальное место. Ни в одном другом средневековом городе не было такой обширной коллекции статуй, которые считались вещими. Во-вторых, как пишут исследователи, эти статуи служили символом власти и могущества ранневизантийских императоров, которые украшали свою столицу самыми драгоценными трофеями из захваченных городов. Сара Бассетт убедительно доказывает, что установка статуй помогала конструировать историю Константинополя – города, восходящего к расцвету и падению других, более древних и уважаемых городов, таких как Рим и Троя [Bassett 2005: 76]. «В долгосрочной перспективе воображение римлян было нацелено на легитимизацию эпической седой древности» [Ibid.]. Император Константин I мечтал создать «всеобъемлющий образ romanitas, и скульптурные инсталляции в городе должны были закрепить этот образ… и обеспечить Константинополю достойное место среди давно почитаемых городов римского мира» [Ibid.: 78]. Гордая столица империи, прекрасный город, чье благородное происхождение подчеркивается средствами скульптуры и архитектуры, – такова призма, сквозь которую принято рассматривать основание и раннюю историю Нового Рима на Босфоре[87]. Однако, напоминают нам «Заметки», позднее случались моменты, когда те же самые объекты вызывали у императоров глубокую обеспокоенность.

В те времена, когда были написаны «Заметки», пророчества играли решающую роль. В некоторых наиболее ярких случаях они были связаны с происходившими в то же время дискуссиями об иконах. Так, император-иконоборец Феофил приказал бросить в тюрьму некоего монаха Мефодия (который вскоре стал патриархом), поскольку тот предсказал смерть трем императорам – противникам икон, включая и самого Феофила. Это пророчество передавали друг другу иконофилы, и, вероятно, именно так оно добралось до императора [Treadgold 2004: 229–237]. В другом случае патриарх Фотий отлично понял, что пророчество может быть удобным инструментом для убеждения императора, и использовал это для своей выгоды [Ibid.: 235–236].

Самым выдающимся визуальным свидетельством прямой связи между пророчеством и имперскостью является так называемая Парижская псалтырь (Bibl. Nat. gr. 139), созданная в X веке. Как пишет Сьюзан Гиллингхэм, и в иудейской, и в христианской традиции псалмы воспринимаются как сборник мудростей и пророчеств; и действительно, их эксплицитно называют пророчествами, «в которых содержатся загадочные изречения о том, чему еще предстоит свершиться» [Gillingham 2016: 241]. Парижская псалтырь представляет собой роскошную рукопись необычайно большого размера, снабженную четырнадцатью полностраничными иллюстрациями. Восемь из них – это сцены из жизни ветхозаветного царя Давида, автора псалмов, в котором видели образец идеального правителя и, в данном случае, «независимый идеализированный образ македонского императора» [Magdalino, Nelson 2010: 24].

Одно из ключевых изображений в Парижской псалтыри находится на фолио 7v. Перед нами царь Давид, одетый как византийский император – в пурпурных одеяниях, в короне и в красных сапогах-кампагиях, украшенных драгоценными камнями. По бокам от него стоят две прекрасные женщины, обозначенные как София (Мудрость) и Профетия (Прорицание) (рис. 2.21). Эта визуальная формула повторяется самое меньшее в двух других византийских псалтырях, однако парижский манускрипт, вероятно, является самым ранним [Gillingham 2016: 241][88]. Давид держит в руках открытую книгу с тщательно прописанным текстом. Хуго Бухталь, как известно, обнаружил в этом рисунке одну странность: обычно в такой ситуации художник изображает первые строфы или первый разворот книги. Но книга в руках у Давида раскрыта не на первом псалме, а на 71–72. Там говорится: «Боже! даруй царю Твой суд и сыну царя Твою правду» [Buchthal 1983:190]. Поскольку Прорицание указывает на текст, она «визуально утверждает, что эту строфу следует читать как пророчество» [Magdalino, Nelson 2010: 24] для Романа II, который был сыном Константина VII Багрянородного – правящего императора и владельца Псалтыри.