Владимир Раевский

Более десяти суток Раевский был в дороге, и только в первых числах февраля 1826 года его доставили в Петербург.

Первый устный допрос Раевскому учинил генерал Левашов. На столе перед генералом лежала справка: «Полковник Пестель говорит, что 32-го егерского полка майор Раевский принадлежал к Союзу благоденствия прежде объявления об уничтожении оного в Москве, но что после того не было с ним никаких сношений… 4. Генерал-интендант Юшневский и полковники Аврамов и Бурцев и майор Лорер, подполковник Комаров показывают, что сей Раевский к тайному обществу принадлежал». Назвав фамилии последних, Левашев спросил:

— Эти лица знакомы вам?

— Да.

— Расскажите все, что вам известно о тайном обществе, к которому вы принадлежите?

— В тайном обществе я не состоял.

Генерал пододвинул к себе справку и, прочитав четвертый пункт, молча уставился на Раевского.

— В тайном обществе я не состоял, и никто не может сие доказать…

На этом допрос прервался: генерала позвали к императору.

Не получив положительных ответов, Левашев приказал отправить Раевского в каземат, куда вскоре последовал священник Мысловский для увещевания.

Ознакомившись с узником, Мысловский передал ему якобы слова государя: «Если бы эти люди спросили у меня конституции не с оружием в руках, я бы посадил их по правую руку от себя».

Священник внимательно глядел на узника, заранее стараясь определить, какое впечатление на него произвело царское высказывание.

Раевский не спешил с ответом. Он сам задал вопрос Мысловскому:

— Скажите, пожалуйста, святой отец, как вам ведомо, сейчас в камерах находится несколько сот тех, кто не просил конституцию с оружием в руках, кого же из них его императорское величество посадил по правую руку от себя?

Мысловский не ожидал такого вопроса, помахал головою, сказал: «Дерзко, дерзко». Больше в каземате Раевского его уже никогда не было.

Сразу после ухода священника ему принесли «Вопросные пункты», на которые он быстро ответил и приступил к составлению своего «Оправдания», которое закончил к 22 февраля.

В каземате стоял тяжелый воздух. Огромной толщины стены, намокшие во время наводнения 1824 года, покрылись зеленоватой плесенью. «Тяжела была жизнь в Петропавловской крепости, — вспоминал потом Раевский. — Тюфяк был набит мочалом, подушка тоже, одеяло из толстого солдатского сукна. Запах от кадочки, которую выносили один раз в сутки, смрад и копоть от конопляного масла, мутная вода, дурной чай и, всего тяжелее, дурная, а иногда несвежая пища, и, наконец, герметическая укупорка, где из угла в угол было только 7 шагов».

На допросы первое время водили после двенадцати часов ночи. На них применялись различные ухищрения, чтобы вынудить признание. «Нас, как собак, уськали и травили друг на друга, — говорил Михаил Бестужев, — заставляли оправдываться в небылицах, ловили каждое необдуманное слово, всякое необдуманное выражение и, ухватясь за него, путали, как в тенета, новую жертву».

Камера Раевского находилась рядом с камерой декабриста Басаргина. Узникам иногда удавалось перекинуться несколькими фразами.

Раевский находился в 3-м номере Кронверкской куртины. Окно его было против дома, принадлежавшего бывшему коменданту. 13 июля в четыре часа утра он услышал какой-то необыкновенный шум и взглянул в зарешеченное окно, увидел на валу толпу людей возле деревянной платформы, а рядом два столба с перекладиной на них.

«Вслед за тем рота Павловского гвардейского полка вошла в ворота и стала лицом к дому. Через несколько минут въехало двое дрожек. На одних был протопоп Казанского собора, на других — пастор. Они вошли в дом. У дверей дома стояло шесть человек часовых. В этом доме находились, как все это я узнал после, Пестель, Сергей Апостол-Муравьев, Рылеев, Каховский и Бестужев-Рюмин…»

Эту страшную картину казни пяти декабристов, пяти его единомышленников видел Раевский и рассказал потом о ней.

За несколько дней до казни царствующий император, находясь в Красном Селе, говорил, что он в своей конфирмации удивит мир своим милосердием. И удивил!

Среди казненных и сосланных декабристов были друзья Пушкина. Он очень переживал за них. В одной из черновых строф X главы «Евгения Онегина» он вспоминает места, где жили южные декабристы:

Но там, где ранее весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина, —
Где Витгенштейновы дружины
Днепром подмытые равнины
И степи Буга облегли,
Дела иные уж пошли.
Там Пестель… для тиранов
И рать… набирал
Холоднокровный генерал,
И Муравьев его склоняя
И полон дерзости и сил,
Минуты вспышки торопил.