Власть над миром. История идеи

Пятидесятая годовщина со смерти Вудро Вильсона прошла без особенной помпы. В феврале 1974 г., после того как вскрылось участие Никсона в Уотергейтском скандале, а госсекретарь Генри Киссинджер вплотную занялся ситуацией на Ближнем Востоке, эта дата воспринималась как давнее воспоминание. Выступая в доме, где Вильсон скончался, глава Фонда Вильсона традиционно призвал молодых американцев оставить Вьетнам в прошлом и сохранять верность высшей роли, которую США призваны играть в мире[366]. Гораздо более достойным и возвышенным актом в память Вильсона стала другая речь, произнесенная в Научном центре Вудро Вильсона в Вашингтоне. Выступавший являлся действующим послом США в Индии, но не был прирожденным дипломатом: профессор Гарварда и подлинный интеллектуал, Дэниел Патрик Мойнихен мыслил широко и провокационно, а его речь явилась первым звеном в цепи событий, приведших к возрождению и переосмыслению наследия Вильсона в период, когда Америка заново утверждала свою лидирующую роль[367].

Мойнихен был демократом и привлек внимание Никсона благодаря своим провокационным публикациям; он давно интересовался международной политикой и, со своим нетрадиционным подходом, сумел привлечь внимание НАТО к таким «вызовам современному обществу», как, например, охрана окружающей среды. Открыто восхищавшийся Вудро Вильсоном и его позицией в защиту всеобщих моральных ценностей, Мойнихен вслед за ним выступал за особую миссию Америки и решимость использовать военные силы США в Первой мировой войне ради спасения «свободы в мире», а также возглавить «объединенные усилия всех цивилизованных народов» для ее защиты. По мнению Мойнихена, потомки недостаточно оценили наследие Вильсона. Он помог создать мир независимых наций и свободных народов, а также мировой порядок, который «путем узаконивания и подчинения этих сил мог бы с ними сосуществовать». Тем не менее текущая ситуация свидетельствовала, что эти достижения оказались под угрозой, а США уже не испытывали былого энтузиазма в отношении мира, который сами создали. Пришло время для переосмысления и возврата к базовым принципам.

Проблема, по мнению Мойнихена, заключалась в том, что со времен Второй мировой войны американская политика «сбилась с пути». Она колебалась между «реформаторским и интервенционистским подходом», примером которого являлась, в частности, доктрина Трумэна, и «оборонно-изоляционистской» реакцией. Вьетнамская война началась как проявление первого подхода, а закончилась вторым. Тем не менее изначальные цели Вильсона не потеряли своего значения ни для Америки, ни для человечества. «Мир, каким его видел Вильсон, уже наполовину построен», – утверждал Мойнихен; большинство народов в мире действительно впервые в истории жило в независимых государствах. Однако Вильсон (и Мадзини до него) ошибались, предполагая, что это автоматически приведет к росту личной свободы, так как большинство народов изнывало под властью диктаторов. Америка поэтому должна была возглавить борьбу за свободу по всему миру[368].

Призыв Мойнихена вернуть мораль в американскую внешнюю политику являлся весьма жесткой критикой дипломатического подхода команды Никсона – Киссинджера. Его давний коллега по Гарварду Генри Киссинджер расценивал ситуацию совсем по-другому. Если кумиром Мойнихена был Вильсон, то для Киссинджера образцом служили европейские государственные деятели эпохи Концерта и баланса сил. Со времен защиты докторской диссертации Киссинджер настаивал на том, что эти люди установили мир на целый век, последовавший за Венским конгрессом. За три года до вступления на пост советника по национальной безопасности при Никсоне Киссинджер сравнил идеальный образ государственного деятеля – мудрого, рационально мыслящего, осознающего пределы власти, избегающего поспешных решений и стремящегося к обеспечению выживания – с образом пророка: революционно настроенного, готового строить собственную реальность, одержимого своим представлением о справедливости, предлагающего грандиозные решения. Государственный деятель, говорил Киссинджер, является европейским феноменом, продуктом научной революции, поэтому сюда можно было отнести и советских лидеров. Пророка же он называл нерациональным, экстатичным и увлеченным собственной риторикой (здесь Киссинджер явно имел в виду националистов из Третьего мира). Государственные деятели могли договариваться между собой; с пророками же говорить было бессмысленно[369].