Мандатная система была, безусловно, слишком слабой, чтобы выстоять перед фашистским натиском. В 1935 г., когда итальянские войска вторглись в Эфиопию, Муссолини отверг все предложения о перемирии или узаконивании контроля Италии через принцип надзора Лиги; вместо этого он потребовал просто прямого управления. Фашизм в этом смысле олицетворял собой возвращение к более жестокой и менее интернационализированной модели колониального порядка. Тем не менее даже для некоторых нацистов ценность узаконенного колониального контроля через Лигу выглядела привлекательно. Здесь можно вспомнить и другие свидетельства «гибкости» мандатного принципа. Когда эксперты по делам евреев в Министерстве иностранных дел Третьего рейха составили летом 1940 г. план по превращению острова Мадагаскар в резервацию для польских евреев, они решили, что эта территория должна стать мандатом Лиги, которая теперь представляла интересы немцев, а не британцев. Судя по всему, на несколько секунд перед глазами амбициозного нацистского чиновника, помнившего о том, что Франция пала и Европа легла к ногам Германии, промелькнула перспектива того, как Лига Наций превращается в инструмент фашистского правления. Насколько далеко он забегал в своих фантазиях, было в действительности вопросом перспективы: то, что казалось смехотворным с точки зрения Лондона или Парижа, претендовавших на существование в другой, более возвышенной реальности, выглядело – как мы можем судить из военной переписки индийских и других националистов – относительно незначительным для Африки и Азии, обеспокоенных не столько национальностью их имперских хозяев, сколько беспощадным фактом европейского колониального правления как такового[204]
.Даже в 1920-х гг. тем не менее наблюдались признаки сопротивления и попытки координировать международную антиколониальную деятельность против либеральных империй, напоминавшие борьбу, которая разворачивалась в Европе до 1848 г. против империй Священного Союза. Гнев, вызванный французской бомбардировкой Дамаска, привел к формированию Комитета против жестокости в Сирии, а ширившееся разочарование колониальной политикой Лиги в Сирии – к созыву Конгресса угнетенных народов, который состоялся в Брюсселе в феврале 1927 г.; незаслуженно забытый, он являлся предшественником гораздо более известной Бандунгской конференции, прошедшей тридцатью годами позднее. Среди делегатов были представители Индийского национального конгресса, впервые участвовавшего в международном съезде, а также более чем десяти других азиатских и африканских стран. Несколько месяцев спустя Лигу за борьбу с империализмом возглавил Джавахарлал Неру, представитель ИНК, разительно отличавшийся от британского ставленника, выступавшего от имени Индии в Женеве. Симпатизировавший оппозиции журналист после конгресса 1927 г. усомнился в том, что «Лига – это действительно Лига Наций»[205]
.За этим коротким всплеском антиколониального сотрудничества стоял уникальный организатор, блестящий агент Коминтерна Вилли Мюнценберг, а за ним, конечно, СССР. Брюссельскую конференцию инициировал, по сути, Коммунистический Интернационал, как и Лигу за борьбу с империализмом. Сам Неру через несколько месяцев посетил Москву и хотя не стал после этого коммунистом (позднее он говорил, что этот визит скорее предотвратил его переход к коммунизму), но проникся глубоким уважением к позиции Советов в борьбе против империализма. Лига за борьбу с империализмом не была – и не могла быть – серьезным противовесом женевской мандатной системе, особенно после 1929 г., когда ее некоммунистические представители подверглись атаке со стороны самого Коминтерна. Однако она имела определенное историческое значение, поскольку возникла на стыке двух течений: если смотреть в будущее, она отражала альянсы и связи, складывавшиеся в среде колониальных активистов, которые впоследствии привели к их доминированию в ООН в 1960–1970-х гг.; если же оглянуться в прошлое, она олицетворяла закат некогда революционного и амбициозного Коммунистического Интернационала, организации, возникшей одновременно с Лигой Наций и в какой-то момент соперничавшей с ней[206]
.