Властитель мой и господин

Я не узнавал его, а порой думал, что не знал его вовсе, – но правда ли мы знаем своих друзей? Иной раз вообще перестаем их понимать, бредем вслепую, натыкаемся на стены, пока в один прекрасный день не выскажем друг другу все, что накипело, – так зажигают спичку в ночи, не для того, чтобы лучше видеть, а чтобы измерить долю тьмы, которую каждый из нас несет в себе.

И вот несколько дней спустя, когда мы с Васко сидели в кафе, я попытался ободрить его, не стал потчевать его избитыми благоглупостями, а постарался быть с ним честным, сказал, что ему предстоит еще долго страдать, думать о Тине он перестанет не скоро, ему придется этому учиться, и ее образ надолго останется у него в мыслях, сначала на первом плане, потом понемногу, на это потребуется не один месяц, отcтупит, уйдет в подсознание, померкнет, как обои экрана, на которые все меньше и меньше обращаешь внимание. Желание превратится в воспоминание, мысль о Тине еще будет посещать его, но все реже и со временем станет смутной, пока наконец не исчезнет совсем, и как однажды утром, после долгой зимы, вдруг наступает весна, так же наступит день, когда произойдет невозможное: он излечится от любви к Тине.

Конечно, ему было нестерпимо слушать такое. У него в голове, сказал он мне, вертелись слова Верлена, сказанные, когда тот узнал о смерти Рембо. И он цитировал мне знаменитые строки ливанского поэта Эль Базереда:

Пусть станут пепельными кудри,
Пусть само тело превратится в пепел,
Не разлюблю ее.

Потому что она в нем, она его часть, она во мне, все повторял он: неотделимая часть моего существа.

Что ж, раз она в тебе, так сделай из нее что-то толковое, хотя бы опиши ваш роман, предложил я Васко. Он упирался – незачем, раз она все равно не вернется, но все-таки, когда однажды мы зашли к нему домой взять кое-что из вещей и он по-прежнему бубнил свое “незачем”, взял и сунул в карман чемодана тетрадку “Клерфонтен”. В первые три дня после этого он не писал ничего, и в нем по-прежнему бродила искусительная идея самоубийства. Он валялся на моем диване, глядя в потолок, но даже самой созерцательной натуре это когда-нибудь надоедает. И на четвертый день он принялся писать, изливать на бумагу все, что было у него на сердце, а точнее, в сердце, и все, что было в сердце, перекладывать в стихи. Ритм и рифмы спасали его.

Мне он об этом не говорил, ничего не показывал, но ночевал-то он у меня, и я все время находил в своей корзине изорванные или скомканные листы бумаги; жизнь возвращалась к нему по капле, по мере того как множились черновики. Через десять дней он вернулся к себе домой и продолжил писать там. Прошла еще неделя, ему явно становилось лучше, он даже исхитрился вернуть кое-какие долги и выплатить какую-то часть из четырехсот тридцати четырех тысяч франков, которые причитались с него за револьвер Верлена.

Он вспомнил о директоре гостиницы “Артюр Рембо”, с которым схлестнулся на аукционе Christie’s. “Если надумаете когда-нибудь расстаться с этой вещью, обращайтесь ко мне”. Васко позвонил в гостиницу, позвал к телефону директора и, не вдаваясь в детали, сказал, что ему нужны деньги, крупная сумма, причем очень срочно, а потому он вынужден продать револьвер. Ваше предложение еще в силе? Более чем когда-либо, ответил директор гостиницы, и, поторговавшись с полминуты, они сошлись на трехстах пятидесяти тысячах евро, такова была последняя ставка директора на аукционе. Расходы по перепродаже, восемьдесят пять тысяч евро, легли на Васко, всего с учетом пени за просрочку он должен был выплатить около ста тысяч.

Но прежде чем заключить сделку, директор желал взглянуть на револьвер. Разумеется, согласился Васко, хотите – в пятницу? Нет, пятница не годилась, в этот день он открывал новую гостиницу своей сети – “Пьер Мишон” в Шателю-ле-Марше в департаменте Крёз, захолустье, конечно, но директор рассчитывал на приток готовых раскошелиться поклонников Мишона. Давайте в понедельник, в пятнадцать часов, у меня в холле? В понедельник – идет, обрадовался Васко, но еще до понедельника была суббота, а на субботу назначена свадьба.

19

Свадьба должна была состояться в Бомон-де-Пертюи, в Любероне.

Будь я писателем XIX века, допустим Стендалем, я начал бы с описания департамента Воклюз, его культурных достопримечательностей, особенностей кухни и климата. Упомянул бы о знаменитой романской церкви, о мшистом Воклюзском источнике, о крутых узких улочках. Сделал бы длинное отступление о местных жителях, потом остановился бы на какой-нибудь старинной семье, скажем, на роде Барзак, и набросал портреты его представителей.