Властители душ: Иисус из Назарета, Мухаммед пророк Аллаха

— Бог один! — ворчит Лахаб. — И этот Бог, наверное, хочет, чтобы только ему принадлежало то, что жертвуется всем богам?» И снова не долетели эти слова до ушей Мухаммеда. Верхняя часть его туловища раскачивалась туда-сюда, как будто он должен был соблюдать ритм стихов:

Именем Аллаха, Хранителя, Милосердного!
Говори: Бог один, вечный Бог,
Он не зачинает и не зачинается,
И никто на него не похож!

— В этом с тобой поспорят христиане! — произносит, жуя, Аббаз даже без малейшего волнения. — Насколько я слышал, они молятся еще и Богоматери!

— Чепуха! — вскричал Лахаб, вдруг озверев. Он долго размышлял про себя, обращать ли ему вообще внимание на странное поведение племянника, теперь все-таки сделал это: — Еще не прошло и двух недель, как я пожертвовал Гобалу овцу, это что, по-твоему, получается бессмысленная, бесполезная жертва, так, что ли?

— Мухаммед, — сказал старый Талиб, — злой дух вселился в тебя. Сядь к нам. Скажи, чтобы принесли финиковое вино, и выпей, возможно, так ты сможешь изгнать его!

Мухаммед поднял обе руки. «Почему вы мне не верите? — воскликнул он. — Не слушаете моих слов и не понимаете, что это слова Аллаха? Когда Моисей сошел с горы Синай и сказал: «Есть только один Бог» — ему поверили те, кто его слышал! Когда Христос сказал: «Бог на небе один», — за ним пошли его апостолы. А сейчас я говорю, и вы видите, что слово Божье освещает меня так же, как свет солнца пустыню. Теперь я говорю: нет Господа, кроме Аллаха, — почему вы не хотите мне поверить?!»

— Эй, Мухаммед! — воскликнул кто-то звонким голосом. — Эй, Мухаммед, я верю тебе!

Все повернули головы к говорящему и засмеялись: «Али! Послушай только, Али! Ты можешь гордиться первым верующим, которого ты обратил, Мухаммед!»

Малыш Али стоял с пылающим лицом. У него были слабые ноги, подпирающие распухшую нижнюю часть живота, которые бывают у плохо питающихся детей; его голова была слишком большой для хрупких плеч и все время клонилась немного в сторону, как будто шея не могла держаться прямо. Он пас коз Талиба, и было мало надежды, что когда-нибудь сможет заниматься другими делами.

Как только Али почувствовал, что находится в центре всеобщего внимания и издевательских ухмылок, он подумал, что лучше было бы вообще ничего не говорить. А так как уже ничего нельзя исправить, то в поисках поддержки он посмотрел на Мухаммеда.

— Именем Аллаха, Хранителя, Милосердного! — повторяет он слова Мухаммеда, заикаясь. — Он единственный Бог, вечный Бог!

И снова смех. «Али первый последователь пророка Мухаммеда! — кричит Аббаз и от удовольствия хлопает себя по бедру. — Можешь гордиться им, Мухаммед! С такой дружиной ты завоюешь весь мир!»

— Завоюю, — отвечает Мухаммед, — если так угодно Богу…

Али смотрит на него сияющими глазами, Лахаб поднимается и вытирает пальцы предусмотрительно положенным холщовым полотенцем.

— Мы поели, — говорит он, — и, пожалуй, узнали причину, из-за которой ты пригласил нас. Ты глупец, и хотел посмотреть, получится ли из нас сделать дураков. Позволь сказать тебе: это у тебя не получится. Я ухожу». Он делает несколько шагов по направлению к двери. Возвращается. «Я забыл: если Хадиджа пожелает обменять несколько рулонов шелка на перец или бальзам, пусть даст мне знать!

Аббаз берет старого Талиба под руку. «Оставим сумасшедшего. Ему нужно поесть, пусть отдохнет в объятиях Хадиджи. Потом, возможно, к нему снова вернется рассудок».

Лицо Талиба остается серьезным, он сознает ответственность, которая лежит на нем как на главе семьи. «Одна паршивая овца все стадо портит, — молвит он. — Будем надеяться, что он останется в стенах своего дома, когда его будут посещать демоны, как и сейчас».

Мухаммед молча прислушивается к удаляющимся во дворе шагам. Он чувствует себя так, словно пробудился от мучительного кошмара. Он смотрит на остатки пищи перед собой, молоко, пролитое неловким движением широкого рукава Хамзы, и все сказанное в течение этого часа только сейчас начало доходить до его сознания, будто ум воспринял лишь приблизительно впечатления, и только теперь он начинает и ведет дальше процесс познания.

Он слышит смех Аббаза и насмешки Лахаба…

Во дворе, к скамье, стоящей возле двери той части дома, где живут женщины, прислонилась темная фигура. Неуверенными шагами подходит к ней Мухаммед. «Хадиджа, — говорит он, — Хадиджа, они смеялись…»

Нежным материнским жестом привлекает его женщина к себе: «О Мухаммед! Если бы дураки не смеялись над правдой, как тогда отличались бы они от мудрецов?»

Заря поднялась над горой Арафат. Триста шестьдесят каменных жертвенников, окружающих святилище Каабы, отливают красным, будто политы кровью: это лишь утренний свет, позволяющий им казаться такими. Только на второй подсыхала настоящая кровь, вечером предыдущего дня старейшина Бану Абдеддар заколол жертвенного барашка.

* * *