Властители душ: Иисус из Назарета, Мухаммед пророк Аллаха

Огонь погас. Уже показались на востоке первые лучи наступающего утра, когда люди из Ятриба возвращались к своим палаткам украдкой по одному. Мухаммед шагал узкой козьей тропинкой по склону горы Арафат. Бледное лицо напряжено от волнения, а плечи и платок тюрбана влажны от росы. Непрерывно звучала в его ушах клятва старика из Ятриба: «Ты должен вести нас! Мы будем защищать твое учение мечом!»

Означало ли провозглашать слово Бога — вести народ? Охранять учение — взяться за меч? Находился ли рай в тени мечей?

Хадиджа должна была ответить ему, однако она молчала. Как найти разуму мужчины правильный путь, если его больше не ведет любовь и молчит Божье откровение?

* * *

Время паломничества подходит к концу, и в домах тех, кто служит великому Аллаху, готовятся вновь к переезду в горы. Все же рвение ослабло. Одно дело — покидать родину в страстном воодушевлении и бросать пламенный протест остающимся идолопоклонникам: лучше мы будем без родины, чем изменим Богу. Другое — каждый год заново взваливать себе на плечи невзгоды как привычный груз, и знать, что от этого правое дело не продвинется намного вперед.

Да и сторона противников устала от игры. Уже два года длится преследование Мухаммеда. Удовлетворение от этого уже притупилось, и нужно признать, что они ничего не достигли: никто не хотел отрекаться от пророка из-за утраченной родины. «Мусульмане, отдавшие себя воле Бога», — называли они себя. Разве не стало бы веселее, если бы они остались в городе и их посвящение себя воле Господа можно было бы каждый день испытывать насмешками и трудностями, чинимыми на их пути?

Были и те, которые настолько восхищались стойкостью гонимых, что хотели узнать новое учение, вызывающее такую душевную силу. А это являлось опасным, многие дали себя ослепить волшебством полупроговариваемой, полупропеваемой молитвы. Бану Абдеддар потерял уже третьего сына из-за Мухаммеда.

Увеличивалось количество голосов за упразднение изгнания. Абу Софиан не высказывался по этому поводу, он не знал, что было бы мудрее всего. Все, что предпринималось, служило, казалось, только усилению приверженцев фанатика.

Пергамент, прибитый им однажды к воротам Каабы, проклинающий «слуг Аллаха», пожелтел и порвался от солнца и ветра. В конце концов остался только кусок верхнего края на воротах и нельзя было ничего больше разобрать кроме начала: «Во имя великого Бога…». Друзья Мухаммеда расценили это как чудо; другие задумались. «Во имя великого Бога Гобала…» — раньше гласил лист; неужели Гобал был так бессилен, что не смог сохранить хотя бы своего имени на пергаменте?

Когда Абу Софиан узнал об этом толковании, то приказал сорвать остатки пергамента с ворот, и все ждали, что он обновит его.

Однако Омаяд этого не сделал. Там, где отказывает человеческий рассудок, лучше всего доверить ход вещей земных времени. Пусть Мухаммед остается в городе. Возможно, так лучше. Если народ долго не видит лица своего врага, то забывает о нем. Однако народ должен жить с ним, имея возможность издеваться и ненавидеть врага каждый день.

В действительности, в эти недели возросли презрение и ненависть против друзей Мухаммеда, и это настроение заботливо подпитывалось благородными корейшитами. Но все-таки верующие чувствовали себя не такими беспомощными, как в самом начале их преследований. Помогли эфиопы, радушно принявшие беженцев, так что можно было подумать о возвращении, когда изменятся времена. Прибежищем стал город Ятриб, в котором Мухаммед нашел последователей. Один за другим, те, для кого жизнь в Мекке становилась невыносимой, исчезали за стенами города и отправлялись через пустыню в оазис Ятриба.

Так продолжалось некоторое время, пока Абу Софиан не узнал, где люди Мухаммеда находят пристанище, защиту и прием. И когда он это выяснил, долгое время размышлял, какие можно принять меры. Было бы неумно в настоящее время начинать войну с Ятрибом, от этого слишком бы пострадала торговля.

Однажды вечером, когда все население Мекки оказалось на улице, привлеченное непривычной игрой темных дождевых туч, Омаяд встретился на углу Каабы с Мухаммедом. Невольно один хотел уступить дорогу другому, и каждый сделал шаг в сторону. Затем, думая, что встреча уготована им судьбой, они оба остановились: пророк, наклонившись вперед, неуклюже, но с таким выражением внутреннего напряжения, будто слушал приказ, который не могли слышать другие, и пытался изо всех сил не пропустить ни слова, и Абу Софиан, небрежный и уверенный как всегда.

— Мухаммед эль Хашим, — начал Омаяд, — это хорошо, что я тебя встретил. В твой дом я больше не вхожу, как и ты — в мой. Все же, я думаю, что у меня есть, что сказать тебе.

— Говори.

— Уже второй раз ты вступаешь в предательский союз с чужаками. Сначала это была Эфиопия, мы ответили тебе на это изгнанием. Теперь Ятриб. Как ты думаешь, что мы сделаем на этот раз?

— Вы сделаете то, что угодно Богу, — ответил пророк, и мысль, что ничего не случится, что не определено волей Всевышнего, принесла ему такое облегчение, что улыбка заиграла на его лице. — Вы не сможете сделать ничего другого!