Внуки

— Садитесь, Тимм! — Директор поднял глаза. У него было холеное лицо и редкие, поседевшие на висках волосы. Он медленно надел очки, взглянул на заключенного и так повернул настольный календарь, чтобы Тимм мог видеть число и день.

— Вы знаете, какой сегодня день?

— Да, господин директор!

— Двадцать шестое января тысяча девятьсот сорок пятого года. Вы, должно быть, давно уже с радостью ждете этого дня?

— Нет.

— Нет?.. — Начальник тюрьмы доктор Тримбш испытующе взглянул сквозь очки на заключенного. Он не видел увядшего лица, ссадин и складок; он видел только глаза заключенного, а в них еще жила воля и сила, в них светился ум. Доктор Тримбш покачал головой. Начальник тюрьмы и заключенный поняли друг друга.

— Я знаю!.. Знаю! — продолжал он. — Но, скажите на милость, что я могу поделать? Правила есть правила. Я думаю, что вы не поставите мне это в упрек? Господин Тимм, вы отбыли свой срок. В двенадцать часов я должен вас выпустить. Я… я не могу сказать, что рад этому, и не собираюсь вас с этим поздравлять.

— Понимаю, господин директор, — тихо проговорил Тимм.

— И тем не менее позвольте пожать вам руку! — Директор встал и подал руку Эрнсту Тимму.

Тимм тяжело поднялся, улыбнулся такой улыбкой, какая могла бы появиться на лице призрака, и пожал протянутую ему через стол руку.

— Почему суд не присудил вас к десяти годам, к пожизненному заключению? Я не выдал бы вас даже за день до отбытия срока.

— Благодарю за доброе намерение, господин директор, — ответил Тимм. — Но и в этом случае вы вряд ли что-нибудь сделали бы, да, вероятно, и не могли бы ничего сделать. Вспомните о моем товарище, о руководителе нашей партии Эрнсте Тельмане, господин директор. Одиннадцать с половиной лет просидел он в тюрьме без суда и приговора, и вдруг его неожиданно увозят из тюрьмы и подло убивают.

— Вы правы, господин Тимм, что значат в наше время статьи, параграфы?

— И что значат право и закон? — дополнил Тимм. — Класс, к которому вы принадлежите, господин директор, спасаясь от неминуемой гибели, защищается с жестокостью раненного насмерть зверя.

— Гибнет нечто большее, чем то, что вы называете моим классом, господин Тимм.

— Каждый класс, изживший себя, видел в своей гибели гибель мира. В неизбежных боях, муках и схватках рождается новый мир, лучший строй.

— Оставим это, господин Тимм. Меня, старика, вы не завоюете на сторону этого лучшего мира. Для меня лучший мир — прошлое, а не будущее.

— Еще один вопрос, господин директор!

— Говорите!

— Где находится Красная Армия?

Директор ответил не сразу, он сжал губы и молча, пристально взглянул на сидящего перед ним заключенного. Выдержав паузу, он ответил:

— Под Данцигом, Торном и Бреславлем.

Землисто-серое старческое лицо Тимма ожило. Оно разгладилось, засветилось улыбкой, даже помолодело. Доктор Тримбш добавил уже от себя:

— Американцы и англичане стоят на Рейне.

— Под Бреславлем?.. — повторил Эрнст Тимм, устремив взгляд куда-то в пространство… — Значит, Красная Армия победительницей вступит в Берлин! Хорошо! Чудесно! Теперь это дастся мне гораздо легче, господин директор.

V

Ровно в двенадцать часов того же дня коммунист Эрнст Тимм, приговоренный двадцать шестого января 1936 года к девяти годам каторжной тюрьмы за «государственную измену», получил свои документы и был выпущен на свободу. Справа и слева от него стояли два гестаповца. Тимм был уже в своем костюме. Он рассматривал свою серую шляпу, точно старую знакомую, с которой он свиделся после девятилетней разлуки. Оба гестаповца вышли с ним из тюрьмы. У ворот стояла машина, в которую Тимму приказано было сесть. Один из гестаповцев сел рядом с ним, другой рядом с шофером.

Никто из троих не произнес ни слова. Промолчали всю дорогу до Лейпцига.

Эрнст Тимм смотрел на голые поля, еще покрытые тонким слоем смерзшегося снега. Одинокие группы деревьев, мимо которых они проезжали, протягивали кверху голые сучья. Только маленькая сосновая роща на пригорке ласкала глаз своими зелеными верхушками.

Он думал о товарищах, проделавших до него этот путь, и давал себе слово остаться стойким до конца. Он не жалел, что ему пришлось вынести тяжелые годы каторги; они дали ему возможность дожить до дня победы над фашизмом. Советский Союз, Красная Армия одержали победу над фашизмом, над Гитлером — как это чудесно! Спасибо вам, храбрые красноармейцы, вечное спасибо! В мой смертный час последнее слово мое — слово благодарности вам. Как счастливы те, которые не только дожили до дня победы, но и переживут его!

— Знаете вы, куда мы едем? — спросил вдруг гестаповец, сидевший рядом с Тиммом.

Тимм, не подымая глаз, почти равнодушно ответил:

— Знаю.

— Наш начальник хочет еще раз поговорить с вами.

— Очень любезно со стороны вашего начальника.