Во Флоренах

Настроение мне портит немножко только то, что рассказала Аника о председателе колхоза. Не могу решить, как мне лучше разоблачить его. Обратиться к председателю сельсовета? А если он заодно со Штефэнукэ? Я еще плохо знаю здешних людей, особенно руководителей села… И, конечно, сам в этом виноват, С кем же посоветоваться? Уж не с Андреем же Михайловичем! Могу только Анику подвести.

В газету, в «Молдова Сочиалистэ»! — приходит мне мысль. Если редакция не поверит на слово, тем лучше. Пусть проверят. И я решаю писать.

В тот же день, немного попозже, приходит ко мне колхозник и вручает конверт. Вскрываю его. На листе, вырванном из ученической тетради, написано синими чернилами красивым мелким почерком: «Степан Антонович, если вам не трудно, зайдите, пожалуйста, сегодня в семь часов в правление колхоза Я буду ждать вас. Ваш друг Штефэнукэ».

Друг… И зачем это я ему понадобился? Мы и разговаривали-то с ним всего один раз, в сельсовете. В тот вечер на собрании шла речь о председателе ревизионной комиссии кооператива, который ничего не хотел делать. Все его критиковали и предлагали разные взыскания. Штефэнукэ наклонился к моему уху и шепнул: «А я бы за безделье придумал ему одно наказание: заставил бы поцеловать Санду Богдановну». Учительница сидела рядом и могла слышать. Маленькие хитрые глазки председателя наполовину закрылись от смеха, высокий лоб наморщился. Видать, он большой охотник высмеять человека, позубоскалить. Впрочем, когда он серьезен, вид у него очень важный. В пятьдесят лет у Штефэнукэ нет ни одного седого волоса.

Я застаю председателя колхоза в его кабинете. Он один. Погружен в свои бумаги, озабочен, лоб в морщинах. Выглядит весьма занятым человеком. Когда я открываю дверь, он словно не замечает моего прихода.

— Добрый вечер, — говорю я громко. Штефэнукэ поднимает глаза от бумаг.

— A-а, Степан Антонович, здравствуйте!..

Он встает из-за стола и пожимает мне обе руки. Затем усаживает меня на диван, а сам садится на стул, придвинув его ко мне почти вплотную. Выражение лица у него игривое, он улыбается.

— Извините меня, Степан Антонович, знаю, что оторвал вас от дела. Если каждый отец будет морочить вам голову…

— Очень рад, — отвечаю я. — Мне давно хотелось с вами поговорить.

Штефэнукэ изображает полное довольство на лице. «Да, мы должны понять друг друга, не правда ли? Мы служим государству и из-за работы не видим человека. Когда нам смотреть за нашими детьми!»

— Я бы вас попросил, Степан Антонович, простить Григораша, если он один раз не так хорошо приготовил урок…

— To-есть вы желаете, чтобы я поставил ему другую отметку? — прерываю я его.

— Вы угадали…

— Чтобы вместо двойки я ему поставил пять или хотя бы четыре… Не так ли?

Мой откровенно насмешливый тон настораживает его. Быстро, нервозно кладет он ногу на ногу. Но выражение лица не меняется, оно все такое же благодушное. Пытается не замечать моей иронии.

— Да, хотя бы четыре. Но можно и до пяти дотянуть. Это же от вас зависит. Мальчик знает уроки неплохо, он только застенчив и поэтому не всегда хорошо отвечает.

Я вспоминаю про пятнистую свинью, которая роет землю под стеной колхозного свинарника. И мне начинает казаться, что хозяин ее подрывает стены школы…

— Я не Аника Крецу, а школа не свиноферма, — бросаю я ему в лицо. Он удивленно смотрит на меня. Не понимает или притворяется? Потом вдруг начинает мотать головой, как лошадь, отгоняющая назойливых мух. Так, так… пусть не думает, что все сойдет ему с рук.

Я молчу. А он уже опять весел, добродушен, ласков.

— Я и не знал, Степан Антонович, что вы такой шутник!..

— Вы и еще кое-чего не знаете…

— А именно?

— Что вы самый большой враг Григорашу. Да, да, вашему собственному сыну. Вам кажется, что вы помогаете ему учиться, а на самом деле вы делаете все для того, чтобы он вырос неграмотным. Григораш мальчик со средними способностями и если он не будет прилежным…

Мгновение Штефэнукэ смотрит на меня вопросительно. Я заставил его задуматься. И все-таки мне кажется, что мысли его заняты другим.

— Возможно, что вы правы. Да, пожалуй, я сам причиняю вред моему ребенку. Впрочем, я заставлю его заниматься.

Нет, он не искренен. Я уверен, что он сейчас думает не столько об отметках сына, сколько о свиноферме. Он не может понять, откуда я знаю о его свинье.

Я говорю Штефэнукэ, что дело не в отметке. Григораш ее сам исправит. Впредь надо заставлять мальчика усерднее заниматься. Говорю с ним и о другом. Он, председатель, мог бы сейчас сделать хорошее дело не только для своего сына, но и для всех детей. Школе нужен новый хороший забор.

— Забор? — удивляется Штефэнукэ. А что, разве без забора ребята шалить не могут?

— К весне мы посадим деревья, вырастим сад…

Штефэнукэ молча, серьезно смотрит на меня. Эта идея, по-видимому, приглянулась ему.

— И как же, за счет колхоза?

— А разве школьники — не дети колхозников?

— Хорошо, Степан Антонович. Я подумаю. Поставим вопрос на правлении.