Во Флоренах

— Ну, женушка, получай зарплату, и свою, и мою, — Андрей Михайлович вынимает деньги из кармана, лицо его расплывается в пьяной улыбке. — Видишь, как я тебя люблю! Тебе все, а мне только одна бумажка… на мелкие расходы. — Он машет сторублевой купюрой, держа ее за кончик двумя пальцами.

Мария Ауреловна молча смотрит на него, потом переводит взгляд на меня.

— Что это вы, словно воды в рот набрали? — искренно недоумевает Андрей Михайлович. — Не понимаю… Да, вот… Сегодня только семнадцатое, а уже зарплата… О, на советскую власть нельзя пожаловаться! А вот отец мой рассказывал — он ведь тоже учителем был, при румынах — пока не поднесешь инспектору солидный куш, ни гроша не получишь. Полгода, а то и год будет за нос водить…

И все-таки, неплохо жилось папаше Андрея Михайловича. Заработная плата? Хозяйство? Чепуха! Родители учеников в те времена были подогадливее… Хе-хе! Кто курочку принесет учителю, кто сметанки. А то и ведро картошки притащат, мешок муки.

— Попробовал бы кто-нибудь не тащить! — делает Андрей Михайлович предостерегающий жест. — Ребенок никогда не закончил бы школы. Инспектору жаловаться? Что ж, жалуйся. Инспектор-то ведь тоже живой человек! Отец знал, как его задобрить. Неглупый был старик…

Андрей Михайлович разваливается на диване и, заложив ногу на ногу, закуривает папиросу. У Марии Ауреловны дрожат губы. «Спокойной ночи!» — говорю я тихо и ухожу.

На днях в учительской был разговор о Санду.

— И вы, Степан Антонович, взялись уговорить мальчика вернуться к этой ведьме? Как вы могли! — негодовал Владимир Иванович. — Он надел очки и встал, как будто собираясь произнести речь! — А я бы сначала привлек ее к судебной ответственности, вот что!

— Как, снова отдать мальчика в их руки? — взволновался Михаил Яковлевич. — Я согласен с Владимиром Ивановичем. Нет! Подать на нее в суд! Сейчас же!..

Мика Николаевна бросает взгляд на Михаила Яковлевича, и слова застревают у него в горле.

— «Подать в суд!..», «сейчас же!»… — говорит она с некоторым раздражением. — Лучше-ка давайте подумаем, что нам дальше делать с этим мальчиком.

— Что? — подхватывает Владимир Иванович. — Мы возьмем на себя заботу о нем, учителя!

— Я бы взяла его к себе! — Мика Николаевна переглядывается с Михаилом Яковлевичем.

Молодой учитель радостно кивает головой. Вот они и договорились на своем языке, языке без слов, понятном одним влюбленным. Если Мика Николаевна этого хочет, значит, так и надо. У них будет мальчик, они вместе будут воспитывать его. Да, да дорогая, ты правильно говоришь! — Все это я читаю в сияющих счастьем глазах Михаила Яковлевича.

— Это очень благородно с вашей стороны, Мика Николаевна, но все-таки подумайте хорошенько, — вступает в разговор пожилая учительница Прасковья Семеновна. — Вы еще молоды. Выйдете замуж. У вас будут свои дети.

— Ну и что же? — вспыхивает Мика Николаевна. — Откажусь от него, что ли? Буду его воспитывать и… — смотрит она на Михаила Яковлевича, — и … своих.

Мика Николаевна улыбается. Ямочки на щеках придают ее лицу совсем детское выражение. Михаил Яковлевич не сводит с нее глаз. Владимир Иванович лукаво поглядывает на них обоих из-под прикрытых век и поглаживает свою бородку.

А мне все-таки кажется, что Санду должен вернуться к родителям. Кланца теперь уже не та, что была. Она достаточно наказана, ей стыдно на улицу показаться. Посоветуюсь с Бурлаку.

В дверях, сельсовета я сталкиваюсь с Михаилом Яковлевичем, который вылетел оттуда, как бомба, и чуть не сшиб меня с ног. Он весь красный, чем-то расстроен. Еле кивнув мне головой, убегает.

— Что случилось с Михаилом Яковлевичем? — спрашиваю я Бурлаку.

— Хороший парень, — улыбается Бурлаку. — Да вот беда, разленился. Влюблен по уши и ни о чем больше думать не хочет. В сельсовет он и носа не показывает. Сколько времени прошло с последнего массового вечера… Вот я и устроил ему головомойку…

— А ты бы полегче, товарищ Бурлаку, любовь великое дело. Влюбленных надо щадить.

Бурлаку смеется.

— Ничего. Как-нибудь переживет. Наоборот, пусть еще больше работает. Влюбленному все легко дается.

Я заговариваю о Санду.

— Терпеть не могу трещотку эту, мачеху его, — говорит Бурлаку. — Вчера она была у меня. Плакала. Просит, чтобы я ей вернул мальчишку. Ну, да чорт с ней! Отца вот только жалко. И Санду, видно, его любит. Надо бы все-таки попробовать…

Мы уславливаемся с Бурлаку повлиять на Санду, чтобы он вернулся домой. Мы по-хорошему будем с ним разговаривать и понемногу приучим к этой мысли. А пока пусть живет у Аники.

Я уже собрался уходить, но Бурлаку задерживает меня.

— Степан Антонович, замолвите за меня словечко в райкоме, — просит он. — Скажите, что я теперь уже хорошо занимаюсь.

А ведь и в самом деле так. Бурлаку серьезно взялся за ученье. И я считаю, что его пора перевести из кандидатов в члены партии. Обещаю поговорить о нем.

Недавно Бордя сам вызывал Бурлаку в райком. По-дружески поздоровался с ним, расспросил о селе, О колхозе, а потом вдруг:

— Скажи, товарищ Бурлаку, ты что, век вековать собираешься в кандидатах? Может, ты и не хочешь вступать в партию?