Во имя человека

И каждый раз за обедом возникал какой-нибудь интересный разговор. Раньше я обедала, чтобы только наесться. И хотя по воскресеньям мы с мамой обедали тоже вместе, но редко-редко наши разговоры выходили за рамки школы, спорта, каких-нибудь конкретных событий нашей жизни. Мама как-то не любила «разговоров вообще», как она их называла. Только я начинала «растекаться мыслию по древу», — тоже мамино выражение, — как она сразу же останавливала меня:

— Ты говори конкретно: обобщений ты еще не имеешь права делать!

— Да почему? — удивлялась я.

Мама спокойно, уверенно и обстоятельно, совсем как на уроке, разъясняла:

— Для того чтобы сделать правильный вывод, надо обобщить огромную сумму фактов! А откуда они у тебя могут быть при твоем возрасте?!

За столом у Баклановых никто никого не останавливал, каждый говорил, о чем хотел. Если вдруг у меня, у Баклана или тети Паши получалось глуповато, нас высмеивали. Безжалостно, но как-то необидно, что ли…

Однажды зашел разговор о том, что никак не выбраться на дачу, а она уже требует ремонта и вообще за ней надо следить. А до этого никогда и ни у кого из них никаких разговоров о даче не возникало. Будто ее и не было. И на этот раз про дачу вспомнила тетя Паша. Нина Ивановна вздохнула насмешливо:

— Где уж нам до дачи добраться: мы ведь как на финишной прямой живем!..

На финишной прямой спортсмен выкладывается до конца, так и мама живет, но я все-таки сказала:

— Но жизнь ведь не финишная прямая!..

— А что же?! — спросил Баклан.

— Нет, я согласен с Лешей, — заступился за меня Семен Борисович.

— Ну, что?! — подначила я Борьку, и все засмеялись.

— Финишная-то она финишная, но, к сожалению, не всегда ее удается сделать прямой, — сказал Семен Борисович и посмотрел на меня.

— А надо ли вообще ее выпрямлять? — Нина Ивановна смешно вытаращила глаза, сразу сделалась дура дурой; а я, глядя на нее, поняла, откуда у Баклана «Киса-Мурочка»: насмотрелся на маму.

— Конечно, по прямой дорожке, да еще по асфальту, да еще в такси! — быстро проговорил Баклан.

— Да если платишь не сам, а кто-то за тебя расплачивается, — в тон ему произнес Семен Борисович.

— А я уж ох как чувствую этот самый финиш!.. — грустно сказала тетя Паша.

— Возраст — понятие не календарное, это только для простоты люди условились считать его по годам, тетя Паша, — тотчас негромко проговорил Семен Борисович. — Надо силы так рассчитать, чтобы не свалиться раньше, не свалиться до того, пока не коснешься грудью ленточки, — и поглядел на Баклана и меня.

Мама живет точно так же, не жалеет для работы ни себя, ни даже меня. Но почему мама ни разу не заговорила об этом вот так просто, «своими словами»?!

3

— Знаешь, как это называется? — Баклан сердито смотрит на меня.

— И знать не хочу!

— Повышенной самозащищенностью. И она мне противна! Это в далекие времена, когда жизнь человека была откровенной и постоянной борьбой за существование, ему приходилось всего опасаться: то тигр на него нападет, то змея ужалит. Постоянная и повышенная самозащищенность у него была из-за этого, понимаешь?..

А ведь поводом для этих слов Баклана и для всего дальнейшего нашего разговора послужил совершенно пустячный случай: мы посмотрели «Три толстяка» Олеши. А когда пришли домой, Баклан взял с полки его же книгу «Ни дня без строчки», раскрыл ее, прочитал:

— «Кто этот однорукий чудак, который сидит на лавке под деревенским навесом и ждет, когда ему дадут пообедать две сварливые бабы: жена и дочь? Это Сервантес». А вот еще про то, как Пушкин закладывает ростовщику шаль… Могила Моцарта неизвестна, он был похоронен в могиле для нищих. И много еще Олеша перечисляет имен. И спрашивает: «Странно, гений тотчас же вступает в разлад с имущественной стороной жизни. Почему? По всей вероятности, одержимость ни на секунду не отпускает ни души, ни ума художника — у него нет свободных, так сказать, фибр души, которые он поставил бы на службу житейскому». — Баклан положил книжку на полку, стал закуривать…

Я подошла, взяла эту книжку, раскрыла тоже: не то записки, не то дневник, вообще отдельные отрывки без всякой связи друг с другом… Аккуратно поставила ее обратно, сказала:

— Да просто чудаки…

— Просто? — он внимательно смотрел на меня. — Чудаки?

— А конечно: ведь жизнь свою проще устроить, чем книги писать!

Баклан молчал и все смотрел на меня так, будто этот разговор имеет какое-то особенное значение и будто даже он не сейчас между нами начался, а раньше. Чуть-чуть усмехнулся: и терпеливо, и свысока, точно ребенку. Меня сразу взорвало, как со мной бывает. И понимаю я в этих случаях, что мне надо сдержаться, что и глупостей я могу наделать, а все равно мне уже не остановиться. И я быстро сказала:

— Это, знаешь ли, голые идеалисты придумали, что с милым, дескать, рай и в шалаше! Человек достоин нормальной жизни: еды, одежды, жилья. Мы, знаешь, реалисты… — и даже покраснела, потому что он все продолжал так же обидно улыбаться. — Если человек может написать такие книги, как Пушкин написал, и не умеет устроить своей личной жизни — грош ему цена!