Во имя человека

— Привыкаешь?.. Хорошо у нас?.. — И вздохнула. — Ну, да все это — для отдыха после работы. А для меня, к примеру, все это, — она обвела руками вокруг, — тоже рабочее место. — Помолчала, все-таки решилась, спросила мягко: — Это у тебя, Леша, потому, что вы с мамой жили в одной комнате, в коммунальной квартире?..

Я обиделась, спросила резко:

— Что — это?!

— Ну-ну, ладно-ладно, не буду!..

Тетя Паша будто увидела во мне самой то, что я критиковала у других, над чем даже презрительно смеялась!.. Или уж «самый подвижный из видов» я, как иногда называет меня Баклан, или справедливо, что меня и до сих пор кое кто называет «зажигалкой», только мне обязательно действием, — именно действием! — захотелось ответить на слова тети Паши. И результат — утренние планерки с тетей Пашей, подсчеты с карандашом истраченных ею сумм. Тетя Паша обижалась и терпела, Баклановы удивленно и чуточку растерянно молчали, ну, а я — действовала вовсю!.. Баклан все-таки сказал мне наконец:

— Бросила бы ты эту возню с тетей Пашей, а?!

— Что ты?! Да мы за неделю почти на тридцать процентов меньше денег истратили, чем обычно!

— Ну и что?

— Как это — и что?!

Он прищурился и сразу отодвинулся далеко-далеко от меня.

— Самоутверждаешься в новом качестве, что ли?..

— Что-что?! Ты, знаешь, давай без зауми! Хочешь ударить — бей: не бойся, и не такое выдержу!..

— Да разве тетя Паша, ее вклад в нашу общую жизнь — стоят каких-то тридцати процентов? Да разве это можно измерить деньгами?! — И улыбнулся, обнял меня. — Что это за лексикон для молодой: «бей», «выдержу», «ты, знаешь, давай»?!.

— А я не привыкла вилять и скрытничать, приспосабливаться: какая есть, такую и берите!

— Рублю сплеча?

— Если надо — и сплеча!

— А может, не надо? Жизнь ведь — не сабельный бой, в ней надо успеть и подумать, прежде чем ударить, а?.. — и засмеялся.

Беспокоили меня не тридцать процентов: деньги у Баклановых вообще лежали открыто в кухонном ящике тети Паши, и Нина Ивановна с Семеном Борисовичем частенько не знали, сколько их там! Пугало меня то, что я чувствовала себя «на порядок ниже» Баклановых, если говорить языком математики.

«Самоутверждаешься в новом качестве?..» Зарекомендовать себя действием, всем доказать, какая, дескать, я хорошая, занять свое место в моей новой семье, стать вровень с остальными ее членами? Пожалуйста! И — я хватаюсь за первое попавшееся, за то, что ближе мне, знакомо с детства: покупка продуктов на обед. Ну, допустим, сэкономили мы тридцать процентов. Но «как» это было мною сделано: обидела старуху, нарушила привычный строй жизни семьи, создала в ней какую-то напряженность! Зачем, спрашивается?.. Ах, Леша, Леша!.. И кончилось все это как позорно для меня!..

Как-то вечером Семен Борисович позвал меня к себе в комнату, сказал так это бодренько:

— Знаешь, я тут за последнее испытание получил премиальные, — и протянул мне пачку денег в банковской упаковке.

— Ого, — сказала я, — целая тысяча: поздравляю! — и втайне успела подумать, что мои действия возымели результат.

— Так вот! — уже серьезно договорил он. — Возьми эти деньги и докладывай из них в конце каждой недели ту разницу, которую, как тебе кажется, ты сумела бы сэкономить на хозяйственных расходах.

— Подождите, подождите!..

— А тетю Пашу уж не обижай своими расчетами, очень тебя прошу!.. — Договорил жалобно, просительно: — Ведь на ее руках, считай, Борька вырос… Она вообще нам с Ниной как мать, что ли…

Получила интеллигентную пощечину и — ничего, еще сказала по глупости:

— Хорошо… — точно облизнулась, дурочка!

И сейчас уши горят, как вспомню про это: умеют Баклановы сделать человека, надо отдать им должное!..

«Самоутверждаешься…» А не есть ли и эта попытка поскорее и понадежнее самоутвердиться — одно из проявлений повышенной самозащищенности?!

«Умеют Баклановы сделать человека…» И глагол какой-то странный у меня: «сделать»! Но ведь Семен Борисович совсем не хотел меня «делать»: в их семье совсем нет этой мелкой мстительности, язвительности, унижающей насмешки! Нет ее и у мамы.

Это жизнь ее заставила в чем-то постоянно ограничивать себя: иначе она и меня бы не вырастила, институт не окончила бы, не выросла бы до директора школы, все это понятно. С другой стороны — моего отца убили на войне, а мама по-настоящему его любила; вон как она иногда доставала платочек, который он ей подарил, уходя на фронт, гладила его, как живого, даже плакала.

Но чем можно объяснить историю ее взаимоотношений с Ильей Николаевичем, которая тянется годами?! «У меня ведь Лена», — сказала тогда мама приятелю Ильи Николаевича, а он совершенно справедливо изумился: «Ну и что же?!» Действительно, трудно это объяснить, ведь Илья Николаевич любит маму, а она… И — почему, интересно, обо всем этом я не могу откровенно поговорить с мамой? Есть у мамы какие-то свои «табу».