Во имя человека

Странно говорил Гусаров, я будто впервые по-настоящему рассмотрела его… Всегда медлительный и важный, он обычно с достоинством надувал выпуклые щеки, складывал руки на большом животе, так сказать — раздумчиво пошевеливал толстыми пальцами. А тут я заметила, что он сильно похудел. Ну, конечно, прошедшая навигация, план у порта большой, забот у Гусарова хватало, похудеешь… А во-вторых, он будто снял с себя обычную важность, уже не надувался, не выгибал по-Фединому грудь, говорил просто, медленно, устало и чуть растерянно, что ли… В общем, все мы сразу поняли, что Гусаров — уже старик. Мы знали, что через год — ему шестьдесят, что он, возможно, уйдет на пенсию, но сам он никогда об этом не говорил. И за всегдашним его важным достоинством старческой усталости не чувствовалось. Хотя, правду сказать, теперь, став секретарем комсомольской организации порта, я уже по самой своей должности многое знала о Гусарове: иногда его медлительная усталость довольно-таки сильно мешала делам. И умом понимала, что от его ухода на пенсию порт особенно не пострадает, а все-таки мне было жалко его. Смотрела на него из президиума и все-таки не вытерпела, наклонилась к Петру Сидоровичу, шепнула:

— Как это он сразу состарился, а?!

Петр Сидорович посмотрел внимательно на меня маленькими серыми глазами, потом задрал брови, чуть улыбнулся:

— Это для тебя — сразу.

Он теперь часто так отвечал мне, будто дополнительно подталкивал: «Подумай, дескать, дальше сама». И я, глядя на Гусарова, стала вспоминать, каким он был во время навигации. Оказалось: и раньше в нем чувствовалась медлительная, старческая усталость, да я просто не понимала, что это такое.

Все продолжая думать о Гусарове, я впервые так остро поняла, что же значит в жизни речников этот момент — закрытие навигации!.. И раньше я знала этот праздник, знакомый всем, кто живет в портовском доме, почти безразличный для многих моих одноклассников, никак не связанных с портом. Но даже и для меня он был не совсем моим. А теперь я увидела каждый причал порта, и почти с каждым было связано что-то особенное, иногда радостное, чаще тревожное и трудное, что было за навигацию. Похоже на отношение к людям, с которыми раньше был только знаком, а теперь — дружишь, они стали по-родному близкими, дорогими тебе. А ведь Гусаров — в три с лишком раза старше меня; всю свою жизнь проработал в порту, начал с простого механизатора!.. И я поняла слова Петра Сидоровича: «Это для тебя — сразу». И по-новому, с острой жалостью стала глядеть, как Гусаров машинально, не замечая сам и продолжая говорить, гладит и гладит ладонями края трибуны, будто прощается и с портом, и со всеми нами…

Потом выступала я… И в зале было тихо, и я видела лица, и глаза, и говорила себе…

И еще — все время чувствовала Баклана, хоть даже почти не могла разглядеть его в задних рядах…

И еще… не злилась я и не метала молнии с громом, когда говорила о Феде Махове, Любочке, Венке и кое о ком другом. Посмеялась над их трудовым «усердием», вспомнила и про Федину грудь, «как у петуха коленка». Подождала, пока в зале утихнет смех, сказала о благотворном влиянии труда на психику критичных и самокритичных лентяев. Смех в зале, надо сказать, был дружным.

А вот с Венкиным случаем смеха не получилось: очень уж мне было жалко Дашу!..

Потом я попыталась рассказать, как много значили эти месяцы в жизни всех нас, впервые пришедших в порт. Не помню толком, что именно говорила, но чувствовала радостную уверенность…

2

Да, вот это, пожалуй, самое главное, что мы вынесли из своей первой рабочей навигации: уже по-взрослому умная и прочная, радостная уверенность.

Она появляется после того, как ты уже попробовал что-то сделать… Попробовал сам самостоятельно подумать о чем-то, пусть даже тебе помогли другие додумать до конца… И тогда у тебя появляется, — вначале еще робкая, а после и более смелая, — уверенность, что и ты сам уже что-то можешь в жизни, уже что-то умеешь.

И вторая причина этой уверенности, ощущения радости — участие на равных в жизни и работе других людей, в данном случае — всего коллектива порта! Участие на равных: я ведь имею в виду не должности и звания, а отношение к труду, заинтересованность в общем деле.

Все события, которые были за это время, внешне легко могут быть разделены на личные, касающиеся только меня, и общие, производственные, как принято называть, но внутренне они как-то не хотят делиться, разграничиваться…

Даже такой сугубо личный вопрос, как учеба Баклана, оказался не только нашим семейным делом…

По предложению Баклана мы решили приспособить краны «Старый Бурлак» для работы с двухканатным грейфером, для раскрытия его на весу, что уменьшило рабочий цикл почти на тридцать процентов… До этого грейфер был одноканатным, раскрыть его можно было, только предварительно опустив на землю. Вопрос чисто производственный, но он самым непосредственным образом повлиял — на меня в первую очередь, потому что к тому времени я уже оставалась в позорном меньшинстве, — повлиял на то, что Баклан ушел в институт.