Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Я слышала эти слова, но поначалу они просто не доходили до меня, пока мы пытались переварить этот последний удар. Папа, похоже, пребывал в состоянии полного отрицания. Он не желал знать никаких медицинских подробностей и посоветовал врачам иметь дело только со мной и мамой. Однако при дальнейших расспросах признался, что ощущал дискомфорт уже несколько месяцев, но — поскольку это началось в самый разгар переговоров о его расставании с компанией — предпочел игнорировать его. И вот теперь наступили последствия.

Заламывая руки, моя мать повторяла:

— Я так и знала, я так и знала!

Ее худший кошмар сбылся.

— Не хочу, чтобы кто-то еще об этом знал, — заявил отец.

— Но, Альдо, а как же твоя семья? — спросила она.

— Нет! — рявкнул он. — Они этого не заслуживают.

Повернувшись к нам обеим с мрачным выражением лица, он заставил нас поклясться, что мы не станем никому ни о чем говорить, и мы дали слово.

Несмотря на свой диагноз, следующие несколько дней он оставался в замечательно бодром расположении духа, вслух мечтая о том, чем мы займемся, когда он выпишется из больницы. Как только его отпустили домой, они с мамой на несколько недель полетели в Палм-Бич, чтобы побыть вдвоем в том месте, которое было так дорого им обоим. Мой отец построил этот дом с нуля специально для нас; никто, помимо нашей маленькой семьи, никогда там не жил, ничто не пятнало его волшебную атмосферу, которая, казалось, служила панацеей от любых горестей. Ни в одном другом месте родителям не удавалось добиться такого особого эффекта.

Этот последний перед продажей дома приезд, должно быть, был печальным, особенно для папы. Прогулки по его любимому тропическому саду, уход за любимой лужайкой наверняка снова и снова разбивали ему сердце. Хотя теперь мне хотелось проводить с ним каждую оставшуюся минуту, я была рада, что не присутствовала при этом последнем прощании.

Почти сразу после их возвращения в Нью-Йорк я смогла поделиться с ними новостями совсем иной природы.

— Я жду ребенка, — сказала я им, надеясь, что это даст родителям какую-то передышку. — Малыш родится в феврале.

Думаю, они были рады тому, что какая-то радость ждет нас впереди — и наши с Сантино отношения стали более сносными.

Так совпало, что мы с папой посещали одну и ту же ультразвуковую клинику: он — для обследования простаты, а я — в связи с беременностью. Однажды мы одновременно вышли из разных кабинетов и взялись за руки в приемной.

— Папа, это девочка! — объявила я.

Папа рассмеялся.

— Слава богу! — воскликнул он. — Будь это мальчик, я не желал бы об этом знать.

Похоже, перспектива появления на свет еще одной внучки поддержала его дух хотя бы на некоторое время, то есть пока не пришла пора расстаться с Америкой навсегда.

Продлив свое пребывание там, насколько это было возможно, они с матерью сели в «Конкорд», чтобы в последний раз вылететь из аэропорта Джона Кеннеди. После тринадцати лет постоянных перелетов в Лондон и обратно отец стал одним из самых узнаваемых пассажиров этого реактивного пассажирского самолета. Не говоря о гламурности обстановки, шампанском и икре, больше всего он любил «Конкорд» за скорость — этот самолет словно был его собственным отражением. Вскоре после взлета он взял мою мать за руку и тихонько спросил:

— Ничего, если я сейчас поплачу?

Не в силах ответить, она кивнула и сжала его ладонь, а он отвернулся к окну, глядя на исчезающий внизу ландшафт города, и дал волю слезам.

Несмотря на его недуг и начатый курс химиотерапии, лето 1989 года было для нас и памятным, и необыкновенным. Собравшись всей нашей маленькой семьей — я с Сантино и Александрой, мама и папа, — мы отправились в прибрежный городок Порто Эрколе, расположенный в полутора часах езды на машине к северу от Рима, где мои родители держали небольшую квартиру. Отец предложил на неделю арендовать судно и отправиться в плавание вдоль побережья Арджентарио, знаменитого серебристым блеском листвы оливковых деревьев, от которого оно и получило свое имя.

Скользя по чистым открытым водам на старой деревянной шхуне, мы бросали якорь в какой-нибудь уединенной бухте и садились обедать: за spaghetti alle vongole[90] следовал branzino, сибас с вареным картофелем и петрушкой. Лежа под тентом в плавках, наслаждаясь солоноватым воздухом и грея измученное тело на солнышке, папа читал, иногда плавал, потом дремал. Никогда не видела его таким умиротворенным. Наверняка про себя он думал: неужели каждое лето не могло быть таким? Он, зная, что ему остались последние месяцы жизни, осознавал: важны не деньги, не успех, а общество тех, кого мы любим. Всякий раз, когда пересматриваю видеозаписи тех замечательных нескольких дней, меня охватывает чувство глубокой грусти.