Во имя Гуччи. Мемуары дочери

В то первое утро по дороге в больницу я ожидала худшего, но с облегчением увидела отца в прекрасном настроении. Он сидел в постели, нацепив очки в роговой оправе, и читал газету. Рядом с ним на столике стоял телефон. Он выглядел так, будто мог в любую минуту встать и выйти оттуда. Рассказав нам о своем состоянии и заметив вслух, насколько сильно вырос у меня живот, он обратился ко мне со словами:

— Патрисия! А разве это не тебе следовало бы побольше отдыхать?

Мама не приняла шутку, качая головой, и стала поправлять его одеяла и подушки.

Пусть на улице было холодно и безрадостно, зато папа, казалось, снова стал прежним — веселым и солнечным. В тот первый день — единственный, когда его здоровье казалось обманчиво крепким, — он был очень оживлен. Он по-прежнему запрещал нам кому бы то ни было сообщать о своей болезни, поэтому никто не приходил его навещать, как он и хотел. Единственные люди, которым дозволялось знать о его состоянии, находились в этой палате.

— Сколько еще? — спросил он, имея в виду приближавшееся появление на свет его второй внучки.

— Я буду рожать ее здесь, в этой же клинике, — сказала я ему, радуясь этому чувству преемственности. — Через час назначен прием у гинеколога, чтобы провести необходимые приготовления.

— Brava, — отозвался он. — Я рад, что ты сумела решить все вопросы за такой небольшой срок.

Я заставила себя улыбнуться, и мы заговорили о следующем поколении и о радости, которую новорожденная дочка принесет в нашу жизнь. Мама старалась не говорить ни о чем чересчур сентиментальном, пряча свои чувства за бесконечной суетой вокруг папы, следя, чтобы он вовремя принял все таблетки. Руки ее пребывали в постоянном движении. Потом она села на диванчик у его койки, а я примостилась на стуле по другую сторону.

— Скоро я отсюда выйду, — сказал нам папа с наигранным оптимизмом, составлявшим резкий контраст с полосатой пижамой. — На свете еще столько мест, куда я тебя не возил! — добавил он, любовно глядя на маму. — Таких мест, где ты всегда хотела побывать. Мы еще сможем съездить в Грецию…

— Smettila[92], Альдо! Не говори таких глупостей, — перебила его мама. — Сейчас тебе нужно сосредоточиться на своем здоровье.

Он заговорил снова:

— Мне следовало проводить больше времени с тобой, я… — а потом вдруг задремал, точь-в-точь как тогда, когда мы с ним вместе смотрели в Беркшире вестерны. Странно было сидеть рядом с ним, когда он спал, — настолько я привыкла к его лихорадочно активной деятельности. Просто не могла представить его иным.

Мы с матерью расписали график дежурств, чтобы постоянно быть на страже. Поскольку отец выглядел хорошо и мы не ожидали в ближайшее время ухудшения положения, я сказала маме, что ей незачем беспокоиться и быть у его ложа неотлучно, и она может в течение дня заниматься своими делами.

Когда я не сидела с ним, то была либо на приеме у врачей, либо с Александрой, за которой в нашей квартире приглядывала няня. Беззаботная, загорелая девочка всегда посылала своему баббо воздушный поцелуй, который я должна была поймать в ладошку всякий раз, отправляясь в больницу. «Он скоро вернется домой», — говорила я ей. Так мы и жили, занимаясь необходимыми делами, по-прежнему отказываясь верить, что дни его сочтены.

На второй день я пришла в клинику с букетом цветов, чтобы порадовать его. Он терпеть не мог быть запертым в четырех стенах, отгороженным от красок и света, поэтому, увидев, что он встал с постели и сидит в кресле-коляске, я не удивилась.

— А, Патрисия! — воскликнул он, увидев меня. — Одна из медсестер сказала, что там вовсю сияет солнце. Я хочу выбраться отсюда и увидеть это собственным глазами.

Мы оба знали, что врачи этого не одобрят, но он уверил меня, подмигнув, что они об этом и не узнают. Я вывезла его по коридору к длинному витражному окну и усадила так, чтобы он мог сидеть в лучах света и ощущать на лице их тепло. Я нашла себе стул и тихонько устроилась рядом с ним, не желая прерывать этот драгоценный момент.

— Не могла бы ты принести мой портфель? — попросил он меня через пару минут, не открывая глаз. Я выполнила его просьбу и стала смотреть, как он щелкает замками, лезет внутрь и достает оттуда футлярчик от манильской сигары, а из него — единственный листок бумаги. — Прочти это, — мягко приказал он.

Мои глаза пробежались по первым строчкам, и я застыла. Втянув в себя воздух, я уставилась на его последнюю волю и завещание и запротестовала:

— Папа… Я не могу!

— Продолжай, — настаивал он, снова закрыв глаза. Требовательно указывая на листок, он вдруг снова превратился в непревзойденного бизнесмена, наводящего порядок в делах. У него было дело, которое необходимо было закончить, и я была единственной, кто мог об этом позаботиться.