Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Когда колокола на ближайшей церкви прозвонили три часа дня, мы услышали шаги, приближавшиеся по длинному каменному коридору. Несколько раз глубоко вдохнув, я села на краешек отцовской койки, в то время как моя мать заняла место в дальнем углу и надела темные очки, желая оказаться где угодно, только не здесь. Она осталась в палате лишь потому, что отец умолял ее не уходить.

Дверь открылась, и, точно пристыженные школьники перед директором, мои братья, шаркая ногами, один за другим вошли в палату. Сердечно поздоровавшись со мной и мамой дежурными поцелуями, они подошли к отцу, чтобы обнять его — как они знали, в последний раз. К их удивлению, отец остался совершенно холоден.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Джорджо примирительным тоном, изо всех сил стараясь ослабить витающее в воздухе напряжение. — Если бы мы только знали раньше, папа… Не могу поверить, что это происходит на самом деле.

Отец по-прежнему ответил на его слова только кивком.

Паоло явно был ошарашен видом отца, бормотал что-то насчет того, как ему жаль, а Роберто — самый словоохотливый среди них — снова пожаловался, мол, следовало сообщить им раньше. Как бы между прочим он добавил:

— Надеюсь, ты не страдаешь.

Немногочисленные реплики отца были краткими и сухими, за исключением одного многозначительного замечания:

— Время, проведенное в больнице, — равно как и проведенное в тюрьме, — дало мне массу возможностей, чтобы все обдумать.

И больше он ничего не говорил. Его безразличие к ним было ледяным, и Джорджо нервно спросил, могут ли они что-нибудь сделать. Мой отец по-прежнему отказывался участвовать в разговоре. Поначалу мне показалось, что он ждет от них слов извинения или объяснений — чего-то такого, что могло бы каким-то образом оправдать их поступки, приведшие в результате к продаже компании. А они вместо этого сыпали одними банальностями.

Некоторое время посидев в своем углу, мама больше не могла оставаться в комнате ни минуты и, торопливо извинившись, вышла вон. Трое братьев нервно переглянулись, потом посмотрели на меня, затем снова на папу, который по-прежнему сидел, точно каменный. Один за другим они постепенно начали понимать, зачем их призвали. То был Судный День.

Папа не имел намерения произносить какие-либо трогательные последние слова. Для их душ не было ни прощения, ни искупления.

Об этом говорило его почти полное молчание. Он умирал — и пригласил их для того, чтобы они увидели: единственными людьми, которые действительно что-то для него значили, были те, что все это время оставались рядом с ним.

Им ничего не оставалось — только уйти, его презрение кололо им глаза.

Они поцеловали его на прощанье и гуськом вышли из палаты, тихо прикрыв за собой дверь. Только тогда он расслабил спину и сгорбился. Больше никаких дел у него не осталось.

Все еще расстроенная этой встречей, мама поехала домой, чтобы отдохнуть, поэтому остаток дня я провела рядом с папой. Он был задумчив, почти меланхоличен. У меня было такое ощущение, будто закрылись двери: он больше не хотел взаимодействовать с внешним миром. Я спросила, нужно ли ему что-нибудь. Он едва заметно покачал головой. Бросив на него перед уходом последний взгляд, я ощутила внезапное предчувствие.

— С тобой все будет в порядке, папа? — встревоженно спросила я.

Он поднял взгляд, словно только что осознал, что я еще нахожусь в комнате.

— Со мной все будет в порядке, — ответил он, выдавив улыбку. — Поезжай домой, Патрисия. Отдохни. Это был долгий день.

Ночью в какой-то момент монахини обнаружили, что он упал и лежит на полу возле своей койки. Он перенес кровоизлияние в мозг, и сознание в нем едва теплилось. Около пяти утра они позвонили матери, и мы поспешили в клинику. Ворвавшись в палату, мы увидели его. Отец был неподвижен и неотрывно смотрел в полоток, словно ждал возможности еще один, последний раз увидеть маму.

— Альдо! — ахнула она, и голубые глаза, которые он силился держать открытыми так долго, на долю мгновения задержали ее взгляд, говоря addio — «прощай». Потом они закрылись. Она могла лишь порадоваться, что успела вовремя. Как-то раз он сказал ей, что не боится смерти; оставить ее одну — это пугало его гораздо сильнее. Она знала: он держался ради нее.

Следующие пару часов он лежал в забытьи, а мы с матерью держали его за руки, заняв посты часовых по обе стороны койки. По прерывистому дыханию было ясно, что его тело наконец оказалось во власти болезни, которая вернулась, чтобы предъявить на него свои права. Повинуясь долгу и распоряжению мамы, я позвонила Джорджо и попросила его сообщить всем об этом последнем повороте событий, решив, что они должны знать.