Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Передышки не было даже тогда, когда панихида была окончена и мы влились в трехчасовую моторизованную процессию, которая повезла его в последний путь к семейному склепу, где мои бабка и дед, Аида и Гуччо, лежали бок о бок уже почти пятьдесят лет. Гримальда и Родольфо тоже были захоронены там, в то время как Васко покоился где-то в другом месте. Мой отец пережил их всех. Единственным человеком, чье отсутствие в этой нескончаемой поездке на кладбище Соффьяно за городской чертой Флоренции бросалось в глаза, была Олвен в своей инвалидной коляске: этот путь был бы слишком труден для нее.

Мне удавалось сохранять сдержанность все утро, но когда мы прибыли к воротам кладбища и начали свой путь через ряды надгробий позади папиного гроба, я зарыдала, как никогда не рыдала прежде. Никогда больше он не ворвется в нашу жизнь свежим ветром, как делал всегда, с улыбкой и ласковым словом наготове. Никогда больше мне не ощутить эту энергию и жизненную силу — столь характерную для него жажду жизни.

Пусть он не был величайшим отцом в мире, зато он был единственным моим отцом.

И в последние пять лет, слой за слоем, с него слетало все наносное, чтобы показать мне истинного Альдо Гуччи — мужчину, которого безусловно обожали моя мать и я. Я была благодарна хотя бы за это.

Следуя за остальными родственниками, которые шли на несколько шагов впереди, мы остановились у входа в мраморный склеп, в окружении тех, кого мне трудно считать родней. Мама стояла рядом со мной, безвольная, как кататоник[93]. Только когда все остальные отошли прочь, мы смогли подойти ближе ради минуты молчания наедине с ним. На столике в углу я заметила распятие над алтарем и четыре свечи, а также несколько полинялых фотографий в рамках, которые родственники ставили сюда год за годом. Здесь были мои бабка и дед, тетя и дядя. Бо́льшая часть великой династии Гуччи ныне превратилась в тлен.

Пару месяцев спустя я почувствовала, что мне необходимо снова совершить паломничество на кладбище — в одиночку. Сунув руку в сумочку, я вынула фотографию и поставила ее среди остальных, дополнив экспозицию этой некогда гордой семьи. То была фотография отца, сделанная во время моей свадьбы на Ямайке. Он был с ног до головы одет в белое, простертая рука указывала на океан и закатное солнце.

— Я скучаю по тебе, папа, — прошептала я, поцеловала рамку, про себя произнесла молитву, а потом вернулась в Рим.

19 февраля 1990 года, ровно через месяц после того дня, когда он умер, и всего через две двери от той самой палаты, в которой он отказался от дальнейшей борьбы, в этот мир пришла моя дочь Виктория. В силу какой-то сверхъестественной симметрии медсестра, которая ухаживала за мной и моей малышкой, была той же самой, которая закрыла глаза моему отцу.

Виктория родилась в полное травм время моей жизни, и это на ней сказалось. Долговязая и нервная, с ранимой натурой, в младенчестве она требовала больше заботы и внимания, чем Александра, и я не раз вспоминала маму, которой не всегда давалось быть идеальной матерью. Теперь у меня на руках были две дочери, о которых нужно было заботиться, непрекращающийся кризис в браке и бесчисленные незавершенные дела, которые надо было доделывать, не говоря уже о заботе о матери, чья скорбь переросла в клиническую истерию. Я искренне опасалась за ее душевное здоровье. Без мужчины, который стал для нее одновременно отцом, другом, мужем и сыном, некому было наставить ее или облегчить ее внутренние мучения. Мамин гуру, Сари Нанди, недавно умер, так что она чувствовала себя полностью осиротевшей, возводя взор к небесам, повторяя имя моего отца и рыдая, пока не засыпала от изнеможения.

Единственным ее утешением было то, что папа по-прежнему приходил к ней во снах.

Я утешала ее, как могла, но мне нужно было заняться и более практическими вопросами. Notaio [нотариус. — Пер.], ответственный за завещание моего отца, вызвал меня и моих братьев в свой офис в центре Рима. Документ, который он зачитал нам, был датирован 12 апреля 1988 года — через четыре недели после того, как Роберто и Джорджо продали свои акции GUCCI. Я единственная знала о его содержании. Нотариус начал с того, что зачитал вслух список собственности, которую мой отец оставлял Олвен, своим внукам и разным служащим. Затем он перешел к той части, которая больше всего интересовала каждого присутствующего. Мой отец, заявив, что пребывает в здравом уме, полностью лишал наследства Паоло и назначал меня своей «единственной и полной наследницей», несмотря на то что перед законом такое заявление было скорее символическим, чем абсолютным.