Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Еще одним человеком, произведшим на меня впечатление, был принц Чарльз, с которым я познакомилась на спонсированном компанией GUCCI турнире по поло в Большом парке Виндзора много лет назад. Он играл в этом турнире, и, когда его команда победила, я вручила ему кубок. Он сверкнул улыбкой, от которой я едва не покраснела.

— Счастлив познакомиться с вами, — проговорил он своим знаменитым медовым голосом, а потом принялся болтать со мной так, что я почувствовала себя на эти несколько мгновений центром его мироздания. Все это было чуточку сюрреалистично.

Однако чем больше занятий в студии в Нью-Йорке я пропускала из-за мероприятий, связанных с компанией, тем быстрее таяли мои амбиции. Я пришла к осознанию, что мою жизнь в театре придется принести в жертву, если хочу оставаться частью семейного бизнеса в том амплуа, которое виделось моему отцу. Эти два мира разделяли целые галактики. Актерство означало неопределенность и отверженность, в то время как отец предлагал мне неограниченную поддержку и четкий поступательный путь, полный возможностей. Я осознала, что все произошло очень быстро, и, в сущности, позволила ему взять надо мной верх. Хотя мне хотелось бы получить высшее образование, папа никогда не поощрял подобных планов. Однако работа рядом с ним до некоторой степени скрашивала решение не продолжать образования. Впервые в жизни у меня был позитивный наставник. «Brava, Патрисия!» — говорил он, и чем больше папа мной гордился, тем лучше я относилась к себе.

Пусть занавес над моей актерской карьерой опустился, но я ничуть не сожалела о том, что стала жить в Нью-Йорке вместе со своими друзьями, часть из которых перебралась сюда из Европы: Мария теперь жила в нью-йоркском Сохо[75], а Андреа с Энрико приехали из Бостона. В те времена существовало заметное разделение между «верхним» и «нижним» городом. Я проводила дни в апартаментах своего отца в «верхнем» городе, но во всем остальном была типичной жительницей даунтауна, «моего» города. «Нижний» Манхэттен казался настоящей деревней, где на улицах встречались самые разные люди. Расцветало гей-движение, и во всем ощущалась подлинно революционная свобода выражения. Это радикально отличалось от всего того, что любой из нас прежде видел, и все мы могли быть самими собой. Мне нравилось одеваться на японский манер или носить эклектичные наряды, которые я отыскивала в винтажных магазинах, сочетая их с броской костюмной бижутерией, а иногда и париками, если была в соответствующем настроении.

— Спорим, ты это не наденешь! — однажды подначил меня Энрико, увидев в витрине секс-шопа зажимы для сосков. Через несколько дней я явилась на вечеринку в каком-то диком наряде с зажимами, прицепленными с наружной стороны.

На одном скучном балу дебютанток на Верхнем Истсайде я собрала компанию из нескольких человек и предложила:

— Поехали в даунтаун, в какой-нибудь клуб, Area или Danceteria, на 21-й улице! Обещаю, вам понравится!

И мы поехали — девушки в бальных платьях и парни в смокингах. И никто на нас не обращал особого внимания: здесь царила эклектика, и затянутые в кожу подражательницы Мадонны с начесом на голове могли танцевать рядом с людьми, одетыми, как мы. На свете не было ничего подобного Нью-Йорку 1980-х.

Однако помимо бурной ночной жизни для меня одной из лучших черт нью-йоркской жизни была возможность проводить гораздо больше времени с отцом. Мы с ним всегда отличались одинаковой непоседливой энергией — до такой степени, что мама говаривала: «У меня от вас обоих голова идет кругом!» Папа был неутомим — даже мне бывало трудно угнаться за ним. Я сидела в его кабинете и только диву давалась, глядя, как он переходит от одной встречи к другой, делая в промежутке телефонные звонки, не теряя ни секунды. Если у него выдавалась свободная минута, он спускался вниз, в торговый зал, и проверял работу разных отделов, указывая мне попутно на проблемы с витринами. Это было восхитительно — наблюдать, как работает его ум. Папа обладал интуитивно наметанным глазом на правильность во внешнем виде, к тому же в нем жила внутренняя потребность наставлять меня и учить всему, что знал сам. Его присутствие поглощало мое внимание без остатка, и каждый день, проведенный с ним, был возможностью чему-то научиться.

Чем активнее он вовлекал меня в бизнес, тем отчетливее я сама приходила к осознанию, что фамилия, которую носила всю жизнь, очень многое значит для людей. В детстве, когда я жила в Лондоне, никто не обращал на нее особого внимания, но в Манхэттене все было иначе: стоило человеку узнать о моей связи с Гуччи, как он начинал смотреть на меня по-другому, едва ли не пронзая взглядом насквозь. Из-за этого испытывала такой дискомфорт, что старалась не говорить, кто я такая, если этого можно было избежать. Дело не в том, что я стыдилась и скрывала свою идентичность — в конце концов, другой у меня не было; скорее, хотя моя фамилия, несомненно, распахивала передо мной многие двери, временами это было решительно неудобно.