Вода и ветер

– Но, вы думаете, я идеализирую тут хоть что-то? Ничего подобного. Я в Питере учился, на журфаке. Пришлось потом вернуться домой, по обстоятельствам. И меня порекомендовали в один провинциально-патриотический журнал. Услышав его название, я понял, что мне лучше туда не соваться. Мне его подарили, пришлось пролистать. Я почувствовал себя, как питерский интеллигент, приехавший в деревню и случайно заглянувший на скотный двор.

И простота эта ихняя, которая хуже не то что воровства – а вооружённого грабежа…

Впрочем, я и есть в какой-то мере интеллигент, приехавший в деревню. Человек, знающий меня хорошо, не удивится подобной реакции, но рекомендовавший плохо меня знает и не читал мои статьи никогда. Он думает, если мне поставили «пять» за диплом, значит, мои работы годятся для их избы-читальни.

O rus… 9

Ох, бля…

– Ожидали иного? – кротко спросила Лиза.

– Мне так нравится, – заметил Андрей, – ваш стоический фатализм…

– Речь сейчас не обо мне.

– Разумеется. Так что у вас за ерунда с колодцем? Дед говорит: «Их семейка, извините, это семейка Адамс, идиотский мультфильм о которой вы смотрели в прошлом году с Димой Вальдманом. Они не доведут меня до добра, запомни, а всё, что я говорю, всегда сбывается. Этот их папаша – врач-гробовщик». У меня очень продвинутый дед, знаете ли.

Лиза молчала, задумчиво глядя ему в глаза.

– Но я вижу, что вы – нормальный человек. Я не услышал от вас за это время ни одной неадекватной фразы.

– Мне очень неудобно, – тихо произнесла она. – Мой отец, в принципе, не худший человек в этой глухомани. У него приличная родословная, прадед были купцом, очень богатым. Но коммунисты всех раскулачили, потомки деградировали, результат налицо. Вы ведь понимаете, эта нищета… Я бы хотела попросить у вас прощения за моего отца, за его хамство и за… – она вовремя оглянулась на барменшу, – нетерпимость.

– А мой прадед был комиссаром. Из хорошей религиозной семьи. Наверно, его просто достали с этой религией, хасидской покорностью… Он всех раскулачивал, и своих, и…

– … гоев, – сказала Лиза.

– Не обижайтесь. Еврей из меня отвратительный. Во мне много русской крови, я не соблюдаю всякую обрядовую дрянь.

– Это ваше личное дело. Пойдёмте, а то скоро закроют.

Уже после семи вечера осенний город N опускался в тёмную бездну. Проезжая часть представляла собой сплошную лужу, тротуаров не было в принципе. Изредка проезжали машины, обдавая молодых людей брызгами грязной воды. Один водитель с размаху вписался в засохшее дерево.

– М-да, – пробормотал Андрей. Лиза пожала плечами:

– Вы разве видели трезвого водителя в этом городе в полдевятого вечера?

– Как они вообще ездят, тут же нет светофоров?

– И не будет. И моста через реку не будет. И меня здесь не будет, я надеюсь, уже через год.

– Я смотрю, вы не патриотка.

– Любить то место, в котором ты никому никогда не был и не будешь нужен, и в уклад которого цивилизованный человек попросту не вписывается, может любить только мазохист. Это всё равно что любить человека, который годами тебя унижает. Вот мэру здесь хорошо, у него два коттеджа и домработница. А я выпадаю из этой колоды.

Андрей решил, что она неглупая девушка. Лиза ненавидела многочасовой трёп, но в тех редких случаях, когда ей нужно было произвести на кого-то впечатление, удивляла умением легко и грамотно строить фразу.

– О чём ваш реферат? – спросил он.

– Обо всём понемногу. Как вы относитесь к Достоевскому? – осторожно поинтересовалась она.

– Знаешь – можно на «ты»? – я вообще нашу классику не очень люблю. Ни Достоевского, ни Шолом-Алейхема. И всякую типа Диккенса, которого дед в меня запихивал, тоже.

– Кстати, Достоевский воровал у Диккенса. Особенно в «Униженных и оскорблённых», где тринадцатилетняя девочка Нелли с дедушкой, точь-в-точь как в романе «Лавка древностей». Хоть бы имя и возраст сменил, что ли. Это ещё более бесстыдный плагиат, чем «Дубровский», частично списанный с «Разбойников» Шиллера. А эта диккенсовская интонация!

– И ты об этом пишешь?

– В целом о специфике межтекстовых связей. Сложно объяснить. Конечно, у нас не принято об этом говорить, а писать научные работы – тем более. Принято говорить, что англоязычные писатели двадцатого века подражали Достоевскому. Они сполна рассчитались за крошку Нелл и прочих. Заслуга Достоевского в том, что он диккенсовскую сентиментальность довёл до логического завершения, до абсурда. И она обернулась знаменитым достоевским надрывом.

– Это в периферийном вузе никогда не примут, и не надейся.

– Но не писать же в десятитысячный раз про образ Наташи Ростовой. Такое не примут тем более. Говорили, что новый зав кафедрой – как бы широко мыслящий человек. Наверно, у него были свои причины, по которым…