Воин-монах на престоле

При чтении данного любопытного и примечательного во многих отношениях эпистолярного документа явственно ощущается уже упоминавшееся в первой части настоящего правдивого повествования стремление Юлиана поскорее создать свою «церковь», предназначенную для обоснования и распространение новой догмы. Он ведет речь и о реформе в деле воспитания подрастающего поколения «родноверческого» духовенства. В то время как Максимин Даза, в духе античных традиций, пополнял ряды жречества за счет представителей самых состоятельных и влиятельных граждан, Юлиан предписывает отбирать кандидатов в иереи (как, кстати говоря – и кандидатов в курионы, за что его порицал Аммиан Марцеллин) в первую очередь среди добродетельных мужей, вне зависимости от того, богаты ли они или бедны, родовиты или худородны.

Известно немало имен подданных августа Юлиана, отобранных севастом-реформатором для включения их в ряды созданного воином-монахом солнечного бога жречества, или священства. При их наборе и отборе Юлиан отдавал несомненный приоритет платоникам-теургам, но также и своим собратьям по «ордену митраистов». Так, Хрисанфия он сделал верховным жрецом Лидии, софиста Иерак(с)а – иереем Александрии Троадской. Впрочем, Юлиан возвел в сан понтифика и Пегасия, упоминавшегося выше христианского епископа города Илиона, сочтенного Юлианом еще тогда своим тайным единомышленником и единоверцем. Следует заметить, что не все избранные василевсом-архиереем Юлианом кандидаты в «родноверческие» иереи, которых император-реформатор соизволил сделать сопричастниками и соучастниками своего теократического правления, были в равной степени польщены и обрадованы выпавшей на их долю великой честью; не все из тех, на ком воин-монах лучезарного Митры остановил свой благосклонный выбор, с равным воодушевлением присоединились к религиозно-политической авантюре автократора-вероотступника. Конечно, многие последовали его призыву и даже проявили чрезмерное «родноверческое» рвение – как, например, иерей киликийского города Тарса по имени Вакхий, извлекший из укромного местечка спрятанную там «родноверами» во времена гонений на «отеческих» богов статую Артемиды, сестры лучезарного Аполлона, за свой счет снабдив ее утраченными в эпоху «галилейской смуты» главными атрибутами – луком и стрелами – добавив к статуе божественной охотницы ее мифологических животных-спутников – вепря, то есть кабана, и лань, отлитых из чистого серебра, проведший торжественное шествие верующих с восстановленным в новом блеске «идолом» и завершивший торжество панегириком сребролукой богине с обильным жертвоприношением, буйными плясками вкруг «истукана», народными гуляньями и «пиром на весь мир». Или, скажем, архиерей Климатий, чей «родноверческий» религиозный пыл преемнику погибшего на поле брани Апостата на престоле Римской «мировой» империи пришлось несколько остудить конфискацией всего имущества не осознавшего вовремя, куда ветер дует, кумиролюбивого Климатия и его тюремным заключением. Другие же избрании Юлиана предпочли вежливо отказаться от предложенной им высочайшей чести, сославшись на неблагоприятные предсказания оракулов, или, приняв заманчивое предложение августа-вероотступника стать его соратниками по духовной (преимущественно) брани с «галилейскими безбожниками», более или менее ловко лавировали между двумя партиями, объявившими друг другу войну не на жизнь, а на смерть, религиозную войну, самую жестокую и беспощадную из всех видов войн. Ибо «что за мир между светом и тьмой, что за мир у Христа с Велиаром?»…

Как уже говорилось выше, Юлиан стремился всеми силами поставить возглавленное им языческое жречество на службу новому, «правоверному», направлению «родноверия», требуя от иереев одновременно глубокой, пламенной веры и энергичности, ибо «вера без дел мертва есть», как говорили его враги-«галилеяне». Число исповедников старой веры заметно возрастало, но их активность и «ревность об отеческих богах» оставляла желать много лучшего. Что и не представляется особо удивительным, принимая во внимание опасность, угрожавшую, вполне возможно, в обозримом будущем сторонникам «консервативного революционера на престоле», потерпи он неудачу в своих далеко идущих замыслах, сломайся его обоюдоострый меч-спата и оступись его любимый конь по кличке Вавилон.

Охваченный религиозным пылом август-реформатор, чувствовавший себя, как Верховный Понтифик, ответственным за то, какие именно доктрины исповедует высшее «родноверческое» жречество, и за «чистоту его риз», то есть за его «моральный облик», которым иереи были обязаны подавать пример своей «пастве», неукоснительнейшим образом требовал от своего довольно-таки шаткого в вере языческого священства строгого и расписанного вплоть до мельчайших деталей образа жизни.