Воин-монах на престоле

По мере приближения августа к Антиохии Сирийской его встречали со все большим ликованием, как бога. Сам Юлиан был изумлен чрезвычайно восторженными кликами приветствовавшей его прибытие толпы, славившей его приход, словно явление новой звезды или даже Солнца, чей восход предвещает благо всем восточным землям. Июль – месяц, названный в честь Юлия Цезаря – уже перевалил за половинну, в Сирии как раз отмечался установленный издревле праздник в честь упоминавшегося ранее Адониса, возлюбленного Афродиты, сраженного, если верить мифологии, клыками чудовищного вепря – мистическим образом символизируя пору урожая, жатву созревших злаков и сбор созревших плодов. То примечательное обстоятельство, что при торжественном вступлении монарха в свою сирийскую ставку, повсюду, по обычаю, раздавались горестные возгласы, завывания и траурные песнопения плакальщиков и плакальщиц, скорбящих по Адонису, могло быть, при желании, истолковано, как печальное знамение. Но, кажется, подобного желания ни у кого не возникало… до поры до времени…

В торжественной процессии знатнейших граждан Антиохии, встречавшей императора у врат столицы Сирии, участвовал и Ливаний, которого Юлиан потерял из виду со времени своего прибытия в Константинополь и начала своей тесной дружбы с Фемистием. Философ не без страха наблюдал за поведением своего прежнего ученика и друга. Юлиан, похоже, не узнал его среди членов антиохийской депутации и не сказал ему ни единого слова, ибо Ливаний постарел, да и болезни изменили его внешность. Однако рядом с государем ехал его дядя и тезка Юлиан, обративший внимание державного племянника на ритора, с которым император состоял прежде в дружеской переписке. Если верить Ливанию и Цельсу, Юлиан сразу же удивительно ловким движением поворотил коня, наклонился с конской спины (сказать «с седла» было бы неправильно, поскольку седел у римлян – как, впрочем и у других народов античного мира, включая кельтов, германцев, сарматов и персов – тогда еще не было), взял Ливания за руку и вступил с ним в дружескую беседу. Сделав ему несколько комплиментов и обменявшись с ним несколькими остроумными шутками, август поинтересовался, когда же он сможет наконец вновь насладиться ораторским искусством непревзойденного мастера красноречия. Примирение между так далеко пошедшим учеником и его старым учителем, можно сказать, состоялось, к их взаимному удовольствию…

В Антиохии Юлиан позволил себе несколько дней отдыха. После чего, к величайшей радости жадной до хлеба и зрелищ «городской биомассы», устроил конские ристания на ипподроме. Он предложил Ливанию выступить по этому поводу с публичной речью, текст которой по счастью дошел до нас. В своем хвалебном слове Ливаний прославлял императора, его посвященную учебе юность, обращение в эллинскую веру, ратные подвиги в Галлии. Не обошел ритор своими похвалами также философа Максима и прочих неоплатоников из императорского окружения, славя их, как орудия богов. Он вознес Юлиану хвалу, как несравненному государю, ритору, военачальнику, судье, софисту, священнику и мистагогу, философу и провидцу в одном лице, обладателю божественной души в телесной оболочке, принесшему в дар миру век чистейшего счастья, в котором на всех алтарях вновь возжигаются священные жертвенные огни. В заключение своего похвального слова красноречивый панегирист выразил пожелание, чтобы боги даровали своему избраннику Юлиану долгую жизнь и сыновей, достойных столь великого отца. С последним пожеланием почтенный ритор, несомненно, дал промашку, что, однако, извинительно – ведь Юлиан не афишировал своей ипостаси воина-монаха бога Митры, ведомой лишь посвященным. А может быть, Ливаний имел в виду усыновление Юлианом достойного преемника, пусть даже и не связанного с ним кровными узами. В свое время Юлий Цезарь усыновил своего внучатого племянника Октавиана, император Нерва – своего преемника Траяна, Траян – Адриана, Адриан – Антонина Пия (Благочестивого), Антонин Пий – Марка Аврелия. Все это были далеко не худшие из властелинов Римской «мировой» империи. Сам же Ливаний писал: «Другие в такие ночи отдавались утехам Афродиты (плотской любви – В. А.), он (Юлиан – В. А.) же так далек был от розысков, нет ли у кого красивой дочери или жены, что, если бы не был сочетай Герою брачным законом (то есть – если бы не был вынужден, став цезарем, по воле августа Констанция II, вступить в законный брак с его сестрой Еленой – В. А.), он скончался бы, только на словах зная о совокуплении. В действительности, смерть жены он оплакал, до другой не прикоснулся, ни раньше, ни позже, от натуры способный к воздержанию (подобно Александру Македонскому и Марку Аврелию – В. А.) <…> Уговариваемый близкими к нему людьми к (новому – В. А.) браку, дабы произвести детей, наследников его державы, он заявил, что <…> его <…> останавливает, как бы, оказавшись от природы дурного нрава, они, унаследовав власть по закону, не погубили государства <…>. Так свою бездетность он считал делом более легким, чем повреждение городам».

Но довольно об этом…