Воин-монах на престоле

Завершив работу над апологией Аристофана, Ливаний поспешил довести до сведения севаста Юлиана, что передаст ему свое сочинение через Приска. Однако этот выбранный им посредник слишом долго заставил себя ждать, и потому император направил Ливанию от своего имени послание, в котором просил прислать ему обещанную апологию как можно скорее, не преминув вежливо и любезно извиниться перед ритором за то, что не написал ему лично. Ливаний поторопился последовать напоминанию василевса, приложив к с таким нетерпением ожидаемой «царем-священником» речи в защиту Аристофана короткое письмецо, полное самых изысканных комплиментов. Август прочитал присланную ему апологию вечером того же дня, в который получил ее, и незамедлительно дал защитнику Аристофана понять, что готов пойти навстречу всем его пожеланиям. Кроме того, Юлиан предложил Ливанию встретиться с ним для обсуждения дальнейшей судьбы опекаемого им коринфского декуриона. Свое письмо воин-монах бога Митры завершил припиской, шутливо пародирующей письмо августа Марка Аврелия к его другу – ритору, грамматику и адвокату Марку Корнелию Фронтону, в которой лишний раз выразил свое восхищение безупречной прозой императора-стоика, которому старался подражать, как недосягаемому образцу…

Император-стоик Марк Аврелий всегда оставался недосягаемым образцом для Юлиана

Ливаний был, очевидно, поражен, растроган и обрадован столь быстрым и полным успехом своих бескорыстных стараний. Он сразу же ответил августу, от всего сердца выразил ему свою огромную благодарность и сообщил о своем намерении обнародовать апологию (вошедшую в историю античной литературы как «Четырнадцатая речь Ливания») вместе с письмом императора, оказавшего ему столь высокую честь. В конце своего письма ритор сообщил своему венценосному адресату о небольшом происшествии, описав страхи и опасения Аристофана, быстроту его успокоения Ельпидием, а таже свободы, дарованные императором своим доверенным лицам, допускаемым даже к дверям личных покоев императора, куда Юлиан удалялся по вечерам (чтобы работать там в уединении, порой до саимел далеко идущие последствия, о которых август Юлиан наверняка бы никогда и не подумал. После гибели «царя-священника» на поле брани облагодетельствованный им Аристофан был в числе тех, кто наиболее открыто и бесстрашно чтил память своего царственного благодетеля. Что до Ливания, то, с момента прибытия севаста в Антиохию, он постоянно старался по возможности уравновесить влияние придворных теургов, призывая Юлиана проявлять умеренность во всем, включая «родноверие».

Глава двенадцатая Пожар в Дафне и «брадоненавистник»

Даже после основания Констанинополя святым равноапостольным царем – Великим Константином – Антиохия, «Невеста Сирии», третий по численности (после Рима на Тибре и Александрии при Египте) город античного мира, не утратила своего столь же почетного, сколь и заслуженного звания «Жемчужины Востока». Ни в храмах, ни в водоемах, ни в банях, ни в базиликах, в Антиохии не ощущалось недостатка. Антиохийские улицы, украшенные рядами колонн, со статуями на перекрестках, были расположены симметричнее и правильнее, чем где бы то ни было. Проспект, прямой, словно стрела из лука бога солнца Аполлона, окаймленный четырьмя рядами стройных, словно тополя, колонн, образовывавшими две крытые галереи с широким проходом между ними, пересекал весь город и тянулся на тридцать стадий. «Но в Антиохии были не только величественные общественные сооружения; в ней были, – что редко можно было найти в городах Сирии – идеальные произведения греческого искусства, замечательные статуи, изящные памятники классического мира, которым в ту эпоху уже не умели подражать. Антиохия была, с самого момента ее основания, типичным греческим городом». (Эрнест Ренан). Тем не менее, многонациональное население этого «типично греческого города» было необычайно пестрым по своему этническому составу (в котором преобладали, после греков, в той или иной мере эллинизированные иудеи и сирийцы, населявшие в основном пригороды и окрестности «Невесты Сирии»). И, несмотря на широкое распространение христианства, успевшего к описываемому времени подчинить своему влиянию почти всю Антиохию, об этом мегаполисе в IV веке можно было бы, в общих чертах, повторить то, что писал Эрнест Ренан об Антиохии I века, эпохи апостольской проповеди. Упадок нравов в «городе контрастов» на Оронте был поистине ужасающим: