Воин-монах на престоле

Чаще всего севаст, однако, искал в храмах «отеческих» богов не предсказаний своих будущих побед, а успокоения и утешения…но обретал там, вместо утешения, лишь повод к беспокойству, озабоченности, раздражению и недовольству. То число богомольцев казалось ему до обидного малым, то пришедшие в храм антиохийцы приветствовали императора совершенно неуместными, на его взгляд, в святилище приветственными возгласами и рукоплесканиями (словно демонстрируя, что пришли в храм не помолиться «праотеческим» богам, а поглазеть на августа, как в цирке). На это Юлиан довольно желчно замечал, что вполне способен вынести приветственные возгласы и «бурные, продолжительные» аплодисменты публики при своем появлении в театре, но в храме требует от своих подданных молчания и аплодисментов, адресованных не ему, а богам, хотя боги в этих аплодисментах и не нуждаются. Обращаясь, в излюбленной у софистов манере, к самому себе, и объясняя свое поведение жителям града на Оронте, севаст писал в своем послании антиохийцам: «Ты постоянно ходишь в храмы, ты – брюзга, своенравный упрямец, человек, испорченный во всех отношениях! Это ведь ты сделал так, что толпы потекли в святые места, а равно и большинство из тех, кто облечен властью, и они оказывают тебе великолепный прием, встречая тебя в святынях криками и аплодисментами, как если бы они были в театре. Так почему ты не относишься к этому с любовью, почему не хвалишь? Вместо этого, ты стараешься быть мудрее пифийского бога, ты говоришь к толпе и резкими словами порицаешь кричащих. Вот те слова, что ты им говорил: «Редко собираясь в святой ограде, чтобы воздать честь богам, вы собрались здесь толпой ради меня и наполнили храмы многими беспорядками. Люди же благоразумные молятся благочинно и просят у богов благ в молчании.». При этом севаст выразил надежду, что вразумленные им антиохийцы не преминут последовать его рекомендациям, особенно перед лицом «высокочтимого и могущественного божества, известного нам под именем царя-солнца», чье значение еще больше «возвысится в наших глазах, если мы вспомним о том, что оно есть то же самое божество, которое восточные народы чтят под именем Митры».

Желающие совершить загородную прогулку, покинув Антиохию через западные ворота мощной городской стены, пройдя по окаймленной цветущими садами, виллами, питейными заведениями, водоемами и родниками широкой аллее, часа через два попадали в живописный пригород «Невесты Сирии» – Дафну (в переводе с греческого – «лавр»), получивший свое название от имени прекрасной и злосчастной нимфы. Преследуемая Аполлоном, охваченным к ней непреодолимой страстью, нимфа, давшая обет целомудрия, взмолившись богам, была превращена в лавровое дерево, ставшее священным у Аполлона и всех его почитателей. В эллинистическую эпоху место действия мифа об Аполлоне и Дафне (как и многих других мифов) было перенесено из материковой Греции в Сирию. «Отстоявшее всего в каких-нибудь двух часах езды от города, очаровательное местечко Дафна будило у завоевателей (македонян и греков, а впоследствии – римлян – В. А.) самые приятные воспоминания. Это был своего рода плагиат, подделка отечественных (древнегреческих – В. А.) мифов. Это было точь в точь то же самое, что делали первобытные народы, смело переселяя вместе с собой всю свою мифологическую географию: Берецинту (Верекинфию – В. А.), Арванду, Иду, Олимп. Эти басни греков были старой религией, гораздо более серьезной, чем «Метаморфозы»[186] Овидия. Древние местные религии, в особенности культ горы Казиус (Касий – В. А.), придавали ей еще больше серьезности. За внутренней чертой стены были горы в семьсот футов высотой, отвесные скалы, горные ручьи, пропасти, глубокие овраги, водопады, недоступные гроты – и среди всего этого – роскошные сады. Густые миртовые рощи, цветущие буковые деревья, лавры, вечно зеленая растительность самых нежных оттенков, скалы, усеянные гвоздикой, гиацинтами и цикломенами, – все это, придавало мрачным утесам вид висячих цветников. Разнообразие цветов, свежие грядки, усеянные бесконечными разновидностями семейства злаков, роскошные платаны, окаймлявшие берег Оронта, представляли неизъяснимую прелесть и несомненно отчасти создавали те атмосферы, откуда черпали вдохновение Иоанн Златоуст, Ливаний, Юлиан. Вдоль правого берега реки расстилалась обширная долина, ограниченная с одной стороны Аманусом и причудливой формы горами Пиерии, а с другой – плоскогорьем Киррестика». («Апостолы»).