Воин-монах на престоле

Антиохийцы ставили в вину августу Юлиан объявление им войны буквам «Хи» и «Каппа» – греческим начальным литерам имен «Христос» и «Констанций» – утверждая, что в реальности ни «Хи», ни «Каппа» никогда не причиняли вреда Антиохии. В корне не согласный с этим утверждением донимавших его своими насмешками и издевательствами антиохийцев и доведенный ими, несмотря на внешнюю невозмутимость, до белого каления, севаст решился написать и сочинил свое ироничную речь в защиту себя самого и своей бороды. Ибо счел ниже своего достоинства прибегать к отсечению голов, бичеванию, оковам, пыткам, тюрьмам, штрафам. И предпочел совсем другой способ мести, оскорбляя не своих оскорбителей, а самого себя. «<…> целый город насмехался и слушал насмешки над моей дрянной бородой, над тем, кто не стал красоваться, кто даже и не собирался демонстрировать вам хороший тон <…>, ибо он никогда не являл вам жизни, которой вы всегда жили и которую желали видеть у своих правителей. Несмотря на брань, которой вы обливали меня как частным образом, так и публичным, насмехаясь надо мной в анапестах (поскольку я и сам обвинял себя, то позволил вам действовать так с еще большей откровенностью), итак, несмотря на все это, я не сделал вам ничего страшного: не резал вас, не бил, не заковывал, не заключал, не наказывал. Но почему, в самом деле? Потому что, показывая себя и друзей живущими целомудренно – наихудшее и пренеприятнейшее зрелище для вас, – я не давал для вас красивого представления».

Монета августа-воителя Юлиана II c «бородой филомофа»

Хотел бы император Юлиан воздать себе хвалу, но, видно, он на это не способен, а вот в деле самоосуждения, пожалуй, окажется удачливей. Постоянно прибегая к преувеличениям, гиперболам (чего стоит одно только утверждение о сознательном превращении им своей «бороды мудреца» в приют-заповедник для паразитов!), август-философ прямодушно и самокритично признает все свои слабости и недостатки, в которых его упрекают острые на язык недоброжелатели, но в то же время напоминает неустанно изощряющимся по его адресу в остроумии гражданам Антиохии о том добре, которое им сделал или намеревался сделать. И с сожалением вспоминает о том счастливом времени, когда «варвары»-галлы (в отличие от беззаботных, несмотря на все грозящие империи и им лично бедствия, «эллинов»-антиохийцев) сумели по достоинству и справедливости оценить его добрые намерения и дела. Царь Юлиан делает вид, что смеется и шутит, в действительности же из-под его «видимого миру» смеха то и дело проступает глубокая горечь, «невидимые миру слезы», как сказал бы Николай Васильевич Гоголь. Единственная угроза, содержащаяся в этой апологии, сводится к высказанному в ней императором твердому намерению покинуть столь разочаровавший его мегаполис на Оронте и переехать в другой город, в гражданах которого он надеется встретить меньше ветрености и больше понимания. Таким городом Юлиану представлялся Таре, столица Киликии.

Справедливости ради, представляется необходимым заметить, что Юлиан вовсе не был пристрастен в своей критике антиохийцев и излюбленного ими образа жизни. Римский император Гордиан тремя веками ранее был весьма обижен ветреностью граждан мегаполиса на Оронте, да и поучения христианского святого Иоанна Златоуста рисуют такую же картину царящих в Антиохии нравов, что и Юлианова сатира.

В своем труде о христианских мучениках Франсуа Рене де Шатобриан подчеркивает величие души августа Юлиана, запечатленное на страницах его «Врага бороды». Несмотря на очевидные гордыню и цинизм, которыми проникнуто данное сочинение, не следует забывать, что написавший его самовластный государь был неограниченным монархом, имевшим в своем полном распоряжении целую армию слепо и беззаветно преданных ему «варваров» и способным одним мановением руки уничтожить всех оскорблявших его бесстыдных насмешников и клеветников. Он же ограничивается тем, что призывает их к ответу в короткой сатире, являя тем самым уникальный пример незлобивости в истории народов и царей…

Недовольство и разочарование августа антиохийцами настолько удручило верного Ливания, что он в очередной раз попытался сыграть роль посредника между императором и его подданными. В речи, свидетельствующей о том, что ораторский гений Ливания еще не угас, он вступился за своих антиохийских сограждан, советуя им в то же время подчиниться и примириться с благородным императором, не оцененным ими по достоинству. Однако обида, нанесенная антиохийцами севасту-эллинисту и его добрым намерениям, оказалась неисцелимой. Неизвестно даже, нашел ли Юлиан время ознакомиться с речью своего учителя и друга в защиту граждан Антиохии.

Глава тринадцатая Гонение на «галилеян»