Воин-монах на престоле

Император-понтифик придавал столь большое значение этому учению о богах-хранителях отдельных народов потому, что видел в нем полное оправдание и обоснование своего фанатичного и доходящего до маниакальности консерватизма. По его убеждению, вечная идея должна была осуществляться, реализоваться в вечной форме. Мнения, обычаи, учреждения народа были и должны оставаться всегда одинаковыми и неизменными. Или, выражая эту мысль императора-философа иначе, бог вечен, вследствие чего его заповедям также надлежит быть вечными. И потому эти заповеди составляют природу вещей либо природе вещей соответствуют. Да и как бы природа могла ослушаться заповедей либо перестать оставаться с ними в созвучии, или гармонии?

Таким образом, над представлениями Юлиана о прошлом и о будущем явно довлела платонова идея неизменности. Обычаи «консервативный революционер на императорском престоле» признавал и почитал вечными. Будущее в его представлении могло быть лишь сохранением или восстановлением прошлого. Он отрицал и избегал каких бы то ни было новшеств, особенно по отношению к богам. Ибо был свято убежден в том, что как ему, так и всем эллинам необходимо придерживаться законов, которых изначально придерживались их отцы (то есть предки), и которые очевидно суть дар небес. Если бы они были лишь человеческим изобретением и измышлением, сам он (да и все эллины) были бы гораздо хуже, чем в действительности.

Вот так в представлениях ученика Ямвлиха национальная идея сочетается с консервативной. Закон жизни каждого человека предопределен его рождением. И потому каждый человек должен придерживаться своей родной (в полном смысле этого слова) религии, религии своей родины. Миссия же каждой страны опять-таки предначертана ей ее прошлым.

Нельзя забывать обо всем этом, пытаясь понять, чего Юлиан желал добиться в Палестине своим «иерусалимским храмовым проектом». По этому вопросу было высказано множество самых противоречивых, спорных и противоположных мнений, скрещено и сломано множество словесных копий. Гипотеза, согласно которой в основе «иерусалимского проекта» Юлиана якобы лежала исключительно его общеизвестная любовь к кровавым жертвоприношениям – «Отступник обещал <…> врагам Христовым восстановить для них отечественный Храм; по любви своей к жертвоприношениям, он спросил однажды Евреев, почему (те – В. А.) не исполняют законных обрядов? И они отвечали, что жертвы их могут быть приятны Богу только в одном Иерусалиме» («История святого града Иерусалима») – представляется автору настоящего правдивого повествования не только малоубедительной, но прямо-таки наивной. Другая гипотеза, согласно которой Юлиан, стремившийся во всем подражать Александру Великому, решил последовать своему кумиру и в выражении почтения незримому богу иудеев (на этот счет не было недостатка в апокрифических сказаниях, хотя ни один достойный доверия историк не сообщает о посещении македонским завоевателем Иерусалима), тоже не выдерживает критики. К тому же Юлиан не мог не знать об отношении к «вонючим и нередко производившим смуты иудеям» другого своего кумира – августа-стоика Марка Аврелия! Предполагать, подобно некоторым «конспирологам», что царственный воин-монах тайного митраистского ордена выступал в роли своего рода «протохрамовника», или «прототамплиера», надеявшегося, в ходе строительных работ по восстановлению Сионского святилища, найти некие скрытые в его подземельях под развалинами и не обнаруженные разрушителями величайшие секреты или же таинственные артефакты, содержащие в себе ключи ко всем загадкам мироздания (подобно позднейшим, средневековым, рыцарям Храма Соломонова), автор настоящего правдивого повествования, как это ни заманчиво, попросту не решается – уж слишком все в этой сфере зыбко, неопределенно и недостоверно… В чем же тогда было дело? Думается, император Юлиан, как убежденный эллинист «до мозга костей», или «до кончиков ногтей», при всем желании не мог испытывать к иудейскому партикуляризму, «местн(ическ) ому патриотизму», «локальному мессианизму», искренних и глубоких симпатий. Тем не менее, «царь-священник» Юлиан оказал ему активную поддержку, зайдя в своем шедшем не от сердца, а от ума, расчетливо-рациональном «юдофильстве» весьма далеко. Ведь, кроме вполне серьезного намерения восстановить за счет римской государственной казны иудейский Иерусалимский храм, севаст распорядился отчеканить специально для «жестоковыйных» (по евангельскому выраженью) иудеев особые монеты. По его логике, придерживавшихся своей традиционной, «исконной», племенной, национальной веры, иудеев-«ортодоксов» необходимо было защитить от яростных нападок «нетрадиционных» революционеров-христиан. При этом Юлиан парадоксальным образом как бы не замечал, что, несмотря на свой «консервативный», «охранительский», «традиционалистский» антураж, в действительности был таким же революционером (хоть и на престоле).

Юлиан в облачении авгyста