Воин-монах на престоле

Трудно отрицать, что во всех жалобах императора явственно ощущается как бы привкус признания им постигшего его глубокого разочарования. В поведении и признаниях Юлиана не ощущается уверенности государственного мужа, все предусмотревшего, все просчитавшего и рассчитавшего заранее, всего лишь шаг за шагом, пункт за пунктом, без малейших колебаний и импровизаций, претворяющего в жизнь заранее и и тщательно продуманную и спланированную им программу мер, направленных на оздоровление и спасение родных религии и империи. Выражаясь языком самого севаста Юлиана, можно было бы сказать, конечно, и иначе: небо не сразу указало, в откровеньях и виденьях, своему представителю на земле на все препятствия, которые тому придется встретить и преодолеть на своем тернистом, но верном пути к поставленной цели. Прийти на помощь угнетенным, покончить с тиранией, защитить несчастные стада, отданные на растерзание хищным, алчным и жестоким пастырям – вот какие задачи благие «отеческие» боги в свое время поставили перед своим честолюбивым избранником, прежде чем он решился посвятить себя службе на благо империи. Их голоса убеждали Юлиана (действительно слышавшего эти голоса), что ему стоит лишь, презрев пустые угрозы враждебных его благим начинаниям безбожных революционеров-«галилеян», покончить раз и навсегда с этими «бумажными тиграми» (если использовать крылатое изречение председателя Мао времен «Великой Культурной Революции»), чтобы возвратить миру, космосу, прежнее, древнее счастье, вновь пробудить угасшее в эллинах прежнее мужество, позволившее им при Александре Македонском (как и сам Юлиан, не сразу и не единодушно признанном греками «своим») покорить почти всю Ойкумену – вплоть до Персии и Индии, и возвратить смертным людям право открыть свои души велениям и влияниям вечного неба.

Было бы слишком смело утверждать, что преемник августа Констанция на римском императорском престоле до перелома, наступившего в проводимой им религиозной политике, не думал ни о каком из изменений, которые он попытался провести в сфере организации «родноверческого» культа и языческого жречества; представляется куда более вероятным, что он с самого начала отдавал себе отчет в ответственности, взятой им на себя вместе с принятием сана и вступлением в должность Великого Понтифика. Однако нельзя упускать из вида то обстоятельство, что по прошествии первых шести месяцев царствования Юлиана «консервативный революционер на троне» изменил свою позицию с поспешностью, довольно трудно согласуемой и совместимой с представлением о запланированным им якобы методическом, тщательно продуманном и последовательном процессе религиозно-политической трансформации. Согласно собственным заявлениям Юлиана, причиной мер, принятых им в сфере реформирования язычества, были по большей части обстоятельства, которые севаст не мог предусмотреть или предугадать заранее.

Для правильного понимания всех специфичесих особенностей, деталей и подробностей религиозно-политической реформы Юлиана нельзя забывать о постоянном возрастании влияния на императора все теснее окружавших и обступавших его престол теургов и посвященных, как и о все более прогрессирующем превращении августа-любомудра в практикующего мистика и духовидца.

И все же было бы неверно приписывать продиктованное явным нетерпением обращение императора, по прошествии первых шести месяцев его царствования, к плану реализации химеры языческой теократии только лишь влиянию Максима, Приска «и иже с ними». Евнапий особо подчеркивает, что, хотя слово Максима и Приска, несомненно имело немалый вес, они ни в коей мере не принимали реального участия ни в руководстве Римским государством, ни в делах, совершаемых при свете дня (то есть – выходящих за рамки тайных культовых обрядов). Яснее ясного, что их влияние ограничивалось секретными мистическими кружками, или, если проводить аналогию с позднейшим «вольным каменщичеством» – «ложами». Не зря теург Максим Эфесский в «мировой драме» Генрика Ибсена «Кесарь и Галилеянин» творит заклинания печатью Соломона и оком треугольника (что представляет собой явную отсылку к масонской символике)!

Следует особо подчеркнуть, что Евнапий получал информацию главным образом от Хрисанфия, настроенного по отношению к Максиму Эфесскому откровенно враждебно. И потому, если бы Хрисанфий полагал, что может возложить вину за определенные эксцессы Юлиана на означенных (г)иерофантов, он бы, разумеется, не скрывал своих представлений от Евнапия, который бы, в свою очередь, слово в слово довел бы эти представления до сведения всех последующих поколений любознательных читателей – вплоть до нас многогрешных… По-моему, так, а не иначе…