Воин-монах на престоле

Несмотря на свое поклонение «отеческим» богам, «политеист» Юлиан был в действительности насквозь пропитан и всецело проникнут христианскими влияниями, впитанными им с младых ногтей, и походит на платонизирующего блаженного Августина (Г)иппон(ий)ского ничуть не меньше, чем на представителей архаизирующих философов-эллинистов, преданным учеником которых он сам себя считал. Именно данным фактом объясняется то несомненное обстоятельство, что, хотя август-любомудр переполняет свои весьма зависимые от схоластики неоплатоников сочинения страстными молитвами и сердечными излияниями, ему не удается писать в манере этих неплатонических схоластов. Что бы кто ни думал о Ямвлихе, он, подобно Ливанию и Максиму Эфесскому, был и остается эпигоном. В то время как беспокойная и мятущаяся в муках внутренних терзаний душа Юлиана во многих отношениях проникнута духом и веяниями не старого, а нового времени…

Необходимо составить себе правильное представление о причинах, по которым «консервативный революционер на римском императорском престоле» впал в неразрешимое противоречие с духом своей эпохи, своего столетия. Вне всякого сомнения, его религиозные воззрения и чувства были близки религиозным воззрениям и чувствам христиан, с чьей верой и чьей церковью он боролся. Подобно своим «идеологическим» противникам – христианам – Юлиан ставил превыше всего спасение своей бессмертной души. Подобно христианам, он стремился утвердить этическое, нравственное учение, моральный кодекс и веру в религиозное откровение. Он стремился ввести и упрочить независимый от государственной власти, но иерархически организованный институт духовенства, жестко, «сверху вниз», централизованную языческую «церковь». Он был равнодушен к плотским утехам и суетным радостям мира сего, будучи всецело устремлен своими помыслами к вышнему, горнему миру. В чем же тогда заключалось главное противоречие между «родноверческим» благочестием Юлиана и христианским благочестием учеников Иисусовых?

Религиозность Юлиан понимал в более широком смысле. Его религиозность сочеталась с консерватизмом, претендовавшим на сохранение в неприкосновенности традиций восточного эллинизма. И потому «царь священник» придал своей «обновленческой родноверческой церкви», поставленной им на страже этого благочестия, вид всеобъемлющего, колоссального пантеона, которому надлежало, по воле венценосного Великого Понтифика, связать своими адамантовыми духовными скрепами всех подданных императора Римской империи. В «церкви» Юлиана должно было найтись надлежащее место всем богам и всем богиням всех подвластных «царю-священнику» земель и городов, всем, даже наимельчайшим, сектам, религиозным общинам, бесконечному множеству капищ, требищ, святилищ, кумирен, часовен, неисчислимым рядам изваяний богов и самым разнообразным символам – наподобие современного музея религиоведения, истории религий или… научного атеизма. В этом необозримом пантеоне собранных воедино самых противоречивых культовых элементов, душа простого человека, даже привычного к эллинистическому синкретизму, при всем желании никак не могла найти ни отклика, ни даже простого отдохновения, и вместо благочестивых чувств в ней возникало в лучшем случае чувство любопытство (как у случайного посетителя вышеупомянутого воображаемого музея)…

Несмотря на свое почитание Митры, Юлиан одновременно исповедовал и иные «родноверческие» культы, служившие, по его мнению, поддержания в язычниках религиозности, поочередно проходя инициации в каждый из них, один за другим. Он был посвящен в различные закрытые братства, в том числе и «орденского» типа, допускавшие, в отличие от христианства, в свои ряды и стены мифологию и практики древних культов природы. Вероятнее всего, Юлиан прошел инициацию в тайные культы Гекаты и Исиды, вне всякого сомнения – в мистерии Кибелы – Пессинунтской Великой Матери, а также в Элевсинские мистерии, наиболее авторитетные и уважаемые во всем грекоримском мире. Во всяком случае его наставники-неоплатоники поощряли существование всех религиозных братств, сект и тайных орденов, чьи доктрины и практики не противоречили их, неоплатоников, традиционализму.

Почему же Юлиан, в свою бытность цезарем, изо всех «отеческих» божеств отдал явное предпочтение иранскому по происхождению богу? Думается, сын Юлия Констанция поступил так потому, что культ лучезарного Митры – как уже указывалось ранее и как представляется необходимым подчеркнуть еще раз! – был воинской религией, прекрасно подходившей для поддержания и укрепления любви «сынов Энея и Ромула» к Отечеству, или, выражаясь языком описываемой эпохи – религией, способной оживить в подданных Юлиана готовность беззаветно, с полной отдачей, служить Гению римского государства, а также веру в божественность римского императоров, которым надлежало, разумеется, стать не только царями, но и священниками – рьяными приверженцами и истовыми почитателями Солнца Непобедимого – Sol – я Invictus-a.

Римская «портретная» гемма