Воин Русского мира

— Погоди. — Травень присел на корточки. Теперь лицо мальчишки оказалось прямо перед ним. Петруша продолжал счастливо улыбаться, всё еще сжимая ладонями его руку. Его худое личико расцвело, наполнилось жизнью, осветилось.

— Экий ты хорошенький мальчик! Я-то и не замечал! Всё как-то впопыхах с тобой встречаемся.

— Я обрадовался, когда тебя увидел. Ты опять меня спас. Вернее — нас. Вернее — Сашеньку…

— Да почем ты знаешь… — Травень отвел глаза.

В младшую дочку Ивана попало три пули. Одна — навылет, но очень удачно задела только мягкие ткани в боку, прошла правее печени. Другая — вскользь задела плечо левой руки, рассекла кожу — не более того. Зато третья застряла под ключицей, выше сердца. Это очень плохо! Девчонку увезли врачи. Да какая в Пустополье больница — видимость одна.

Вичкины товарищи с Данилой Косолаповым во главе выставили у койки раненой пост. Да только кому нужна девчонка-сирота? А вот Вичка — совсем другое дело! Эх, чем же она так насолила Пастухам? Ну, зашибла из своей мелкашки полдюжины обкуренных бездельников, ну, послала по матери их главаря. Разве за такое вырезают всю семью? А там, в комнате, некогда бывшей частью жилища Половинок, всё ещё лежит Рита Середенко — бестолковая мать двоих несчастливых детей.

— Тут не одна семья повымерла совсем, — внезапно произнес Петя. — Много-много семей посгинуло. А нас пока ще четверо и то много.

— Что? — изумился Травень.

— До четырех считать умеешь? — В серых глазенках мальчика блеснула лукавинка. — Вичка, Саша, я да Витек. Ты за тезку свою перетрухал. Напрасно. Я молился, чтобы пуля не попала в сердце, и она не попала. Теперь молюсь о другом, и ты молись.

— Ты — умный мальчик. Ты много знаешь. Хорошо учился в школе?

Петруша отрицательно помотал головой.

— Я плохо запоминаю некоторые вещи.

— Например?

— Например, имена или названия.

— Но ведь ты можешь вспомнить? Сейчас ты покушаешь, потом поспишь, а потом вспомнишь.

В квартиру вошли люди в синей униформе с носилками в руках. Они протопали мимо распахнутой двери ванной. Петруша бросил ладонь Травня и кинулся следом.

Когда Сашка вошел в разгромленную комнату, люди в униформе уже положили Риту Середенко на носилки и двинулись к выходу из квартиры. Рука Риты упала, свесилась, едва не касаясь мертвыми пальцами пола. Худая кисть в синих прожилках. Не этими ли ладонями она ловила пули?.. С безымянного пальца её левой руки капала кровь, оставляя на ветхом паласе вереницу алых пятен.

Травень тряхнул мальчишку. Петруша обернулся. Его лицо снова увяло, замкнулось. Теперь оно походило на лаз в погреб, давным-давно запертый на ржавый замок и позабытый хозяевами.

Травень помнил Риту совсем молодой. Отрывочные воспоминания. Щупленькая, прыщеватая невеста: газовая фата длиннее платьишка, острые коленки выпячиваются из-под подола, ноги обуты в смешные туфли на толстой подошве. Середина семидесятых прошлого века. Свадьба в Лисичановке. Они с пацанами-одноклассниками отираются вокруг многолюдной свадьбы в надежде получить от родителей новобрачных шоколадных конфет. И Ванька тоже с ними. Кто бы мог представить тогда, что Иван Половинка через много лет женится на дочери невесты?

Травень проводил санитаров до двери. Когда он вернулся в разгромленную комнату, Петруши там уже не было. Сашка выскочил на балкон, внимательно осмотрел старый бук и заросли под ним. Его «туарег» на месте. Рядом уже чадит солярой пятнистый БМП — бригада Землекопов прибыла на помощь боевой подруге. На броне примостилась фигура в лохматой «кикиморе» — Вичка. Рядом с ней водила в шлемофоне. Сашка присмотрелся. Морда простоватая, знакомая, усищи от уха до уха. Похож на Илью Хоменко. Ах, ти Боже ж мой! И этот туда же! Да у него пятеро ж детей было, если ещё живы! Почему же водила не глушит мотор? Наверное, топлива вдоволь.

Эх, как живут эти люди? Не берегут детей, не экономят топливо. Что же нынче ценно в Пустополье?..

* * *

Ненависть. Она бьется между горлом, животом, то расплываясь невесомым облаком, то становясь плотной и тяжелой — ни вдохнуть, ни ступить. Ненависть пульсирует в ритме непрерывного чередования звуков и пауз, будто кто-то в бешенном темпе молотит по огромному барабану. Ненависть живет своей жизнью, то выпрыгивая наружу автоматной очередью, то снова забираясь в тело, чтобы возрасти на благодатном субстрате усталости, вечного страха, преждевременного сиротства, неустроенности, нелюбви. Она настырна и ненасытна, неистребима и бесконечна. Ненависть — во всем мире ничего не осталось, кроме неё. Черные, двоедушные лицемеры заложили в Благоденствии храм. Людоеды водят хороводы вокруг святых таинств, прикрывают тягчайшие из грехов фиговыми листами фальшивого благочестия. Возвели стены. Уже положили стропила. Да не храм это — так, каменный сарай! Разнести халабуду в мелкую пыль! Она не позволит им так кривляться, делать вид, будто с ними Бог, когда сами во власть бесов отдались!..

— Послушай! Стоит ли так заводиться? Надо же всё обдумать…