Воин в поле одинокий

На Северном рынке снег нынче почти что растаял,
А воздух от запахов густ и как будто бы сжат…
Две псины остались от всей уничтоженной стаи
И серыми шапками около входа лежат.
Свернулись в два грязных клубка неподвижно и молча,
За ними ларьки кособоко равняются в ряд.
Всего-то две псины. Но как-то уж очень по-волчьи
Они исподлобья на мимоидущих глядят.

Ну как им расскажешь, что люди не слишком жестоки,

Хотя и богами считать их, увы, ни к чему —
Не нами расчислены наши короткие сроки,
И всех нас когда-нибудь выловят по одному.

Над нами судьба по-вороньи заходит кругами,

Вот — рухнет в пике и добычи своей не отдаст…
Собаки молчат.
Под ботинками и сапогами
Тихонько хрустит обречённо-подтаявший наст.

«Мужчина играет…»

Мужчина играет.
Он
движет танковые армады
по экрану компьютера.
Он
с кружкою пива
решает вопросы высшей стратегии,
бомбит города,
в прах повергает народы.

Если б он был

наёмником —
был бы жестоким и сильным,
если бы он
убивал, насиловал, грабил,
если бы он
сам был в итоге убит —
разбрызгал бы собственный мозг,
смешал кровь свою и чужую,
тогда
Ты увидел бы, Господи.
Ты бы простил.
Если бы он
выжил,
раскаялся,
ушёл, например, в монастырь,
с плотью боролся, молился,
а после —
умер, в схиме строжайшей,
тогда
Ты увидел бы, Господи.
Ты бы точно простил.

Если бы он

выжил,
стал нищим, демонстрировал раны и язвы,
мерзко нудил:
«…пода-а-йте на хлеб ветерану»,
а после —
в струпьях и вшах
сдох, какой-нибудь дрянью опившись,
тогда
ты увидел бы, Господи.
Думаю, Ты бы простил.

Если бы он

выжил
и жил,
совершенно не мучаясь совестью,
после работы
пил в забегаловках,
если б ему
по пьяни в драке нелепой
засадили под рёбра,
тогда,
Ты увидел бы, Господи.
Увидел бы кровь,
понял бы, что она — есть.
Полагаю, ты бы простил.

Но мужчина — играет:

нажатием кнопки
уничтожаются армии,
рушатся стены,
дымно горят города.
Когда он умрёт от инсульта,
тогда
не оставишь ли Ты его
среди чадящих развалин,
трупов бескровных,
блевотины, пива, мочи?

Увидишь ли Ты его, Господи?

Велосипедист