Воин в поле одинокий

Находясь в эмиграции, силишься вспомнить порой
Нечто самое главное, а вспоминаешь — синицу
За окном кабинета, карман с незашитой дырой,
В долгожданной маршрутке потерянную рукавицу,

Звон пустого трамвая, нелепо осевший сугроб,

Два окурка крестом на нестиранном кружеве наста,
По десятке петрушку и явно вчерашний укроп
У ядрёной торговки, такой разбитной и горластой,

Покосившийся столб, что немного похож на весло,

Ржаво-серых собак на проталине теплоцентрали,
И замёрзшую лужицу, гладкую, будто стекло,

И своё отраженье, мелькнувшее в тёмном овале.

И когда так банально левее и ниже соска

Вдруг проклюнется боль, осознаешь, что жизнь твоя длится,
Пока дремлют собаки, торговка кричит, и — пока
За немытым окном шебаршит коготками синица.

«У меня три шага от стены к стене…»

У меня три шага от стены к стене,
Ручка и бумага, и луна в окне.
Тонкий лучик света темнотою сжат,
А за стенкой где-то мышки шебуршат.

Мышки голодают каждую весну —

Корочку глодают, ходят на войну.

Может быть, обои прогрызут до дыр,
Может, где-то с бою раздобудут сыр.

Ветер задувает в чёрную дыру,

Мышки затевают тихую игру:
То ли что-то тащат, тащат и грызут,
То ли настоящий учиняют суд.

Может, загуляют, вольностью горя,

Может, расстреляют белого царя.
А потом заплачут, каяться начнут,
С пряника на сдачу получивши кнут.

Высохшие крошки, перекисший страх.

Злые-злые кошки сторожат в углах.
За окошком лужа с огоньком на дне…
Мышкам явно хуже, чем, к примеру, — мне.

У меня три шага и затяжки — три,

Ручка и бумага, и стихи — внутри,
Над башкою — крыша, и на кухне — газ…
Господи, услыши и помилуй нас!

«Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор…»

Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор
И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,
Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.
То ли в списках забыт, то ли просто — на время отсрочен.

Сунув руки в карманы, по серому насту идёшь —

Обострившийся слух выделяет из общего хора
Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,
Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

«…мужикам хорошо: поживут, поживут и — помрут.

Ни забот, ни хлопот… Ты ж — измаешься в старости длинной,
Всё терпи да терпи…» — и сырой городской неуют
На осевшем снегу размывает сутулые спины.

Бормоча, что весь мир, как квартира, — то тесен, то пуст,

Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,
И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,
Воробьи гомонят и высокое небо смеётся.

«Время едва качнулось, но через край…»