Война и право после 1945 г.

Первое, что сделала советская делегация на первом деловом совещании, – предложила дополнить повестку следующего дня пунктом: «приглашение Белоруссии и Украины на Конференцию». Никто не возражал ни в первом, ни во втором случае, численность собственной делегации СССР на конференции была доведена до нормы, которая у него была с самого начала работы в ООН. Ни одна делегация не вмешивалась в обсуждение более часто и более целенаправленно, как советская. Трудно сказать, была ли она так хорошо подготовлена, как могла бы быть (в соответствии с теми стандартами, которые «западные» державы установили сами для себя). Характерно, что СССР не принимал участия в подготовительных работах предыдущих трех лет. Теперь же он вдруг полностью погрузился в работу на заключительном этапе, поддерживая стокгольмские тексты с энтузиазмом, который только вызывал подозрения. У сэра Роберта Крейги сложилось впечатление, что русские были хорошо подготовлены технически и искусны тактически. У высокопоставленного члена его команды Артура Стратта из Министерства внутренних дел было другое мнение. Он заявил, что главный юрист русской делегации Морозов фактически признался, что до конференции не читал проект Конвенции о защите гражданского населения[113].

Энтузиазм, продемонстрированный Советским Союзом и его сателлитами по поводу стокгольмских текстов, вызвал удивление и подозрения и по другим основаниям, не связанным с неучастием русских в их подготовке. Тот факт, что СССР, столь опытный и мощный в военном отношении, столь «реалистичный» и безжалостный в политическом, поддержал проекты текстов, которые все остальные крупные военные державы считали чрезмерно растянутыми из-за человеколюбивого энтузиазма до неприемлемо «идеалистических» размеров, показался странным, во всяком случае делегациям Великобритании, стран Содружества наций и США. Исследованию причин восторженного отношения к ним со стороны Советского Союза и восточноевропейских стран как составной части образа действий этих государств в Женеве должен предшествовать анализ общего «гуманистического» духа, который пропитывал конференцию и придавал ей характерный оттенок. То, как делегаты его ощущали и реагировали на него, объясняет многое в их поведении на конференции, не говоря уж о том, что благодаря ему к вековой истории дискуссии была добавлена еще одна страница.

Удержать поведение на войне в определенных человеческих рамках – такова была цель каждой из сторон, и такова же была цель всех усилий, сделанных за предшествующие восемьдесят лет. Проблема, стоявшая перед ними в тот момент, представляла собой mutatis mutandis[114] всю ту же классическую проблему, что и всегда: каким ограничениям в том, что касается природы и методов применения оружия, должно быть подчинено ведение войны в ее нынешней фазе? Только что закончившаяся война выявила настолько разрушительные изменения как в природе, так и в методах применения, что мыслящие и тонко чувствующие люди, вероятно, повсеместно стали разделять всеобщую озабоченность тем, чтобы подчинить их правовому контролю. Какими были бы взгляды немецкой и японской делегаций, если бы они смогли участвовать в обсуждении, мы можем только гадать, но на основании тех жалоб, которые время от времени доносились из Берлина и Токио во время войны, можно достаточно обоснованно заключить, что даже тогда идея ограничения военных действий уже достаточно оформилась для того, чтобы немецкие и японские голоса могли присоединиться к общему послевоенному хору. Они не добавили бы в него никаких фальшивых нот и неверных ритмов помимо тех, которые в нем уже присутствовали.